Сопка голубого сна

Митраша был Николаев племянник, немой двадцатилетний парень, работавший у дяди.

Евка из соседней комнаты ответила утвердительно.

— Тогда нечего тянуть. Завтра же и поедем. Возьмем разрешение в волостной управе, чтобы потом не цеплялись, что ты отбыл неизвестно куда, и сделаем все покупки.

Назавтра, 10 сентября, начались ночные заморозки на почве, и гнус донимал меньше. В Удинском они остановились у Сергея, с которым Николай когда-то ходил за белкой, поболтали о том о сем, выпили немного. Ничто не предвещало экстраординарных событий.

Зато утром, идя в управу, они насчитали на улице пять человек городовых! А всегда был один. Пятеро полицейских — это можно было приравнять только к землетрясению! Они заставляли хозяев засыпать рытвины на дороге, чинить заборы, покрывать свежей краской номера домов... Около управы три плотника сооружали высоченную мачту для поднятия государственного флага. Люди толпились, переговариваясь: «Едет!», «Исправник едет!» — «Нет, сам губернатор!»

В управе мордастый пристав орал на перепуганного насмерть старосту — безобразие, мол, черт знает что, на государственном тракте валяется дохлая собака, и никто даже не почешется ее убрать! Рядом на стуле сидел молодой, элегантный господин и кусал ногти. В мягкой фетровой шляпе, с перстнем на руке, закинув ногу на ногу, он, задумавшись, старательно обкусывал пальцы. А писарь, обычно вертевший всей управой, был до того растерян, что долго не мог сообразить, чего от него добиваются Бронислав с Николаем.

— С вами в тайгу собирается? — понял он наконец.— Ну и слава богу! Пусть идет.

— Нет, дорогой, так не положено. Ты справку подпиши и поставь печать,— настаивал Чутких.

Писарь поставил печать; в таком состоянии он мог бы заверить даже справку о собственной смерти.

— Теперь я за тебя в ответе,— сказал Чутких Брониславу, пряча бумагу.

Они вышли на улицу. Послушали, понаблюдали за всей этой кутерьмой и отправились по своим делам.

«Какое нам дело, исправник ли едет, губернатор ли... Пусть едут!»

Однако в магазине, куда они зашли за покупками, только и было разговора, что об этом чрезвычайном происшествии, так что они порядком проканителились, прежде чем купили порох, дробь и пистоны, а также бродни и кухлянку; дохи на Бронислава не было, купец заверил, что у него будет нужный размер через две недели, и обещал прислать с оказией в Старые Чумы.

— Хотелось бы купить какой-нибудь подарок Пантелеймону,— вспомнил Бронислав. — Как-никак он меня выручил... Да вот не знаю, что.

— Купи ему сладкое,— посоветовал Николай.— Они, как оскопятся, очень о сладком скучают.

— Странная компенсация,— заметил Бронислав, но все же купил кулек с конфетами для детей и еще один, вдвое больше, для Пантелеймона.

Возвращаясь к Сергею, где их ждали к обеду, они прошли мимо дома Васильева. Бронислав сказал, что забежит к нему на минутку, пусть Николай идет, он догонит.

Перейдя на другую сторону улицы, он вбежал на парадное крыльцо и вдруг услышал разговор за дверью:

— Значит, договорились. Через три дня, тринадцатого сентября.

— Да, тринадцатого... Я свой долг исполню,— ответил голос Васильева.

Бронислав поспешил спрятаться за угол... Я свой долг исполню. Звучит как присяга... Что это? Тайна какая-нибудь?

Дверь открылась, и из дома вышел тот самый молодой, элегантный господин, которого Бронислав видел и управе. Румяный, со светлыми усиками, он направился в сторону управы, небрежно размахивая тросточкой с набалдашником из слоновой кости.

Бронислав нажал на дверную ручку, дверь была незаперта. Он вошел, постучал и, не дождавшись ответа, заглянул в комнату.

Васильев стоял у окна и смотрел на улицу.

— Иван Александрович...

Тот вздрогнул, повернулся. Он был так бледен, что Бронислав воскликнул: «Да вы больны, Иван Александрович!»

Гот словно бы очнулся, узнал Бронислава.

— Да, я болен,— ответил он как неживой.— Это пройдет... Мне нужен покой, вы простите.

— Но я же хочу вам помочь!

— Простите,— повторил Васильев тем же тоном,— мне никто не может помочь, только время. Только время, ясно вам? До свиданья!

Бронислав смотрел на него в изумлении.

— Уходите. Ваши кони уже отдохнули?

— Отдохнули.

— Тогда поскорее запрягайте и сматывайтесь в свои Старые Чумы от греха подальше, не оглядываясь на Удинское. Ну, до свидания. Мне что, вышвырнуть вас за дверь?

Бронислав повернулся и зашагал к выходу, но Васильев внезапно догнал его, схватил за рукав.

— Нет, так нельзя... Ты хороший парень, Бронек, но мне помочь не сможешь.

— Клянусь тебе, что...

— Тсс, не клянись! Ты сам член Боевой организации и понимаешь, что я тебе ничего не скажу. Не твое это дело... Давай только поцелуемся на прощание.

Он крепко обнял его, трижды поцеловал и открыл дверь.

— А теперь уходи!

Почти вытолкнул его на улицу и крикнул вдогонку:

— Сегодня же, сейчас же уезжай! И подгоняй коней!

Бронислав был потрясен — Васильеву угрожает смерть, Васильев взялся совершить покушение на исправника или губернатора, это ясно, а он ему, действительно, ничем помочь не может.

За обедом он был так молчалив и угрюм, что хозяин спросил, не случилось ли чего.

— Яшка, сын Емельянова, мой ученик, тяжело заболел. Фельдшер Тетюхин дал мне для него лекарство,— ответил Бронислав, толкнув под столом Николая.— Мы не могли бы, Николай Савельич, двинуться в обратный путь сейчас же?

Когда они уже переправлялись на пароме на тот берег, он объяснил:

— В Удинском что-то готовится, Николай Савельич, друзья мне велели немедленно сматываться и сидеть тихо в Старых Чумах. Ведь чуть что случится, сразу нас, политических, берут. Лучше убраться от греха подальше.

— Правильно,— похвалил Николай.— Ты теперь охотник, политикой не занимаешься, а я за тебя в отпето.

На следующий день, когда у Пантелеймона выдалась пара свободных часов, внизу, в горнице, состоялся его первый урок с детьми. В середине урока туда вошел Бронислав, держа в руках два кулька.

— Вы, Маша и Яша, прилежно занимались, вот нам от меня в подарок... А тебе, Пантелеймон, в благодарность за то, что выручил меня.

Дети, разумеется, не выдержали и тут же отведали конфет. Пантелеймон тоже взял в рот конфету с таким сладострастным выражением, словно он обнимал женщину.

Прошло тринадцатое, четырнадцатое и пятнадцатое сентября. Из Удинского никаких тревожных вестей не поступало. Шестнадцатого туда собрался ехать Ерофей, сын Михея, бывшего каторжника с зеленым клеймом КАТ на лице. Бронислав отправил с ним ксендзу взятые в свое время номера «Дзенника Петерсбургского» и «Курьера Варшавского». Ерофей вернулся с приветами от ксендза и кошелкой помидоров, которых все отведали, держа руку под подбородком, чтобы ни капли этого лакомства не уронить, словно это ананас заморский. ...В Удинском, рассказал Ерофей, все по-старому, никто не приезжал, ошибка какая-то вышла, только рядом с управой осталась мачта с государственным флагом, который сам взлетает на верхушку и сам опускается... Ошибка, вздохнул Бронислав с облегчением, чувствуя, что у него камень с сердца свалился.

Из окна он видел теперь аккуратные, маленькие стога, по девять снопов наклонно друг к другу зерном вверх, а десятый, развернутый зерном вниз, прикрывает их, словно шапка. Осталась только перевозка да обмолот. Николай Чутких уже свез все свои снопы, Евка с Митрашей должны были обмолотить их сами.

Он взял с собой Бронислава на охоту с манком. Спрятавшись в кустах, посвистывал, рябчики отвечали, подлетали поближе, и тогда он стрелял. Он сделал Брониславу такой же свисток и научил им пользоваться. На обратном пути зашли к нему почаевничать. Когда Бронислав прощался, к нему вышла Евка, неся меховые чулки-каченцы.

Возьмите, Бронислав Эдвардович,— она смело глянула ему в глаза и низко поклонилась.— И простите меня за грубое слово.

Хороша девка, подумал Бронислав, и извиниться умеет с достоинством, не стесняясь отца.