Страница 62 из 92
— Эт-то... куды как... за цепь энту деревню целую купить МОЖНО.
— Не то что, сельцо преисправное...
— Мечом его, что ли?
— Не-е, кабыть секирой. Али клевцом.
— Да, верно, клевцом и есть, вон он валяется.
— Тогда, стал быть...
И опять страшно вымолвить: если клевцом, боевым оружием, которым в рукопашной битве пробивают латы и шлемы, то не случайный головник злодейство учинил, а тот, кому доступно такое редкое и дорогое оружие.
В толпе, даже самой случайной, непременно найдётся хоть один расторопный и решительный человек, который не станет ужасаться долго, но начнёт действовать.
— Не подходить? Ничего не трогать! — распорядился кто-то из бояр — Сообщить великому князю! Дружинники, сюда, тело охранять!
Уже продирались с бранью через толпу Святогон и Феофан Бяконтов, с ними сын тысяцкого, молодой Василий Хвостов. Он упал плашмя на труп:
— Батюшка, за что-о-о?!
— Лекаря зовите! — крикнул Святогон.
Василий Хвостов смолк, встал и стряхнул с себя снег.
— Не надо. Он, давно кончился. Застыл уже. — Обожжёнными глазами обвёл лица вокруг: — Кто убийц укажет, тому много дам.
Толпа подалась назад и начала быстро редеть. Дружинники подняли и бегом понесли тело. Свиристели вернулись и ещё раз с верезжанием пронеслись над площадью. Они одни всё знали и видели, да не сказывали.
2
Москва слыла городом тихим, спокойным, но в тот, многопоследственный день она гудела разворошённой бортью. Горожане даже непременным послеобеденным сном пренебрегли. Молва о зверском убийстве, догадки, кто же совершил его, разнеслись мигом по всем посадам и слободам, вползли в дверь каждого дома.
Великому князю донесли тотчас же.
— А-а-а? — сказал он зловеще. — Алёшу? Алексея Петровича клевцом уклецали?
— По дьяволову наущению, не иначе! — сокрушались преданные бояре Бяконтовы. — Злоумысленный враг пособил.
Иван Иванович хряснул по столешнице так, что подпрыгнули чаши, и бояре на лавках подпрыгнули.
— Пустые слова, бояре! Что несёте в этакий час! Понимаете ли вы, что убийство сие значит? Бывало ли этакое на Руси преподлянство со времён Андрея Боголюбского?
Бояре подтвердили, что не бывало.
— И незнамо кто, да? — шипяще повторил князь. — Никакого догаду нету? И в подозрении никого нету?
И Бяконтовы, и прибывший Андрей Кобыла с Иваном Акинфычем только плечами жали да брови подымали в недоумении: как сказать? Что значит — в подозрении? На кого укажешь? Как докажешь? А вдруг невиновного оговоришь? Конечно, в бытность тысяцким Алексей Петрович нажил врагов в Москве великое множество: строг был к дружинникам, посельским, к сборщикам пошлин, беспощаден к нерадивым, спуску никому не давал. Немало имелось у него недругов и среди бояр, не любили его за досадительность. Все знали, что у Василия Васильевича Вельяминова счёты к убиенному давние и тяжёлые, что на него даже мизинные люди чуть ли не пальцами кажут. Но как решиться, как слово страшное произнесть?
Вот и сидели молчком, глаза от великого князя пряча.
«Вот тебе и опора, дума боярская, вот тебе и надёжа», — ярился про себя Иван Иванович. Но ведь силком не заставишь их говорить! Никакого совета дельного от них не получишь.
— Что делать будем, други мои?
Други потупились.
— Черти вы, а не други! Знатье поганое!
— Что же ты нас лаешь, князь? Мы-то чем провинились? — возмутился Андрей Иванович Кобыла. — Мне уж не по летам эдакое слышать от тебя.
— Ну, ладно, винюсь, не серчай, боярин. Горе затмило меня. Хочется жестоко наказать виновного, да не знаю кого.
— А ведомо ли тебе, что в городе бунт вот-вот начаться может? Посекут тогда бояр многих со слугами, и крови много прольётся. Хочешь этого? Как тогда правых от виноватых отделишь? На улицах уже сейчас небезопасно. Ужасаются и пока кричат бестолковщину. А как до рукопашной дойдёт?
— Тело, в землю зарытое, истлевает, подобно семени, но восстаёт и вырастает в большее, чем было, и совершенное, несравненно более совершенное, — обнаружил познания случившийся тут не к месту поп Акинф.
— Это каки таки: восстаёт и совершенное? — надвинулся на него великий князь с глазами, белыми от бешенства. — Тебя кто спрашиват? Ты зачем тут произносишь?
— Да я, князь, только в рассуждении, и всё, — обомлел от неожиданности старик. — Я уйти могу. Я думал, сведения вдруг какие понадобятся.
Скорым шагом вошёл в палату Досифей Глебович Святогон.
— Ну, что? — в нетерпении воскликнул Иван Иванович.
— Не спрашивай, княже. Умело разрубили. — Святогон скрипнул зубами. — Третьего дня сказывал мне Алексей Петрович, будто по ночам у него под окнами угрозы ему кричали, и по голосу как бы Афанасий одноглазый. Я вчера выследил, он со своим князем Дмитрием Брянским втае обретается в Семчинском.
Бояре переглянулись со значением: Семчинское — село Вельяминовых.
— Вельяминовых-то и ждём. Пошто нету их?
— Знать, не осведомлены ещё, — с издёвкой сказал Кобыла.
— А не наоборот, слишком осведомлены? — предположил Святогон.
— Опасаются, похоже, чтоб на них не подумали, — влез всё-таки опять поп Акинф.
Иван Иванович словно бы не слышал его:
— За брянскими много накопилось. Обоих — в железа!
Скорый на руку Святогон только и ждал этих слов. У него уж и дружинники были собраны, мёрзли возле своих коней во дворе.
— Великий князь, а кто же теперь тысяцким будет? — нерешительно спросил один из бояр Бяконтовых.
Иван Иванович тяжело обвёл всех глазами:
— Никто.
Февраль — месяц предательский: дохнет теплом, а потом ещё круче завернёт стужу. Весь день в застывшем белёсом небе пылало солнце, однако тепло его не достигало земли, оседало густым инеем на ветвях деревьев. А как подступили сумерки, от влажного мороза стало перехватывать дыхание, иней выбелил бороды и усы дружинников, весь день таившихся в берёзовом перелеске на взгорье близ Семчинского.
— Будто вымерли все, — с трудом выговорил окоченевшими губами Святогон.
Дружинники молчаливо согласились. За весь день никто не прошёл и не проехал ни в село, ни из него. Это было подозрительно и укрепляло в необходимости терпеливо вести слежку, не обнаруживать своего присутствия. Занялась позёмка, сильнее защёлкал мороз в дальнем бору, а село всё лежало неподвижно и безмолвно. Ни в одном окошке не затеплилась свечка или лучина, ни над одной крышей не поднялся дымный столб.
— Неча ждать, — решил Святогон. — Айда по-тихому.
Продрогшие дружинники без обычной лихости вдевали ноги в стремена и заиндевевших лошадей гнали без резвости.
Дом вельяминовского тиуна-управителя выделялся среди холопских с первого взгляда — двухжильный, с высоким коньком и красным крыльцом.
— Хозявы! — громко позвал Святогон.
Никто не отозвался. Также и на требовательный стук в дверь и в окна.
Оставив двух вооружённых дружинников у крыльца, Святогон ещё с тремя мечниками вошёл в сени. Ни там, ни в повалуше, ни в жилых горницах никого не нашли. В доме уже несколько дней не топлено, узкие волоковые окна выделялись в темноте слепыми мёрзлыми бельмами.
Один из дружинников остановился, чем-то встревоженный, достал трут и кресало, высек огонь. В слабом свете еле различимо угадывался висевший на крюке матицы человек.
Святогон разжёг лучину, поднёс к лицу повешенного: мокрое распухшее яблоко единственного глаза вылезло из впадины, кожа на лице отливала сизой мертвенностью.
— Он! Афанасий!.. Ищите князя Дмитрия!
Но ни Дмитрия Брянского, ни кого-либо из его слуг не было ни в доме, ни в надворных постройках. Только на гумне нашли отпечатки лошадиных копыт. Святогон потрогал пальцами следы:
— Недавние... Ещё не захряс снег-то.
Решили возвращаться в Кремль.