Катерина

— Ты молода и прелестна, ты должна вернуться в свою деревню и выйти замуж за богатого и красивого.

— По мне — ты красавец.

— Зачем ты надо мной смеешься?

— Клянусь тебе.

И клятва моя не была лживой. Ощущалось в нем обаяние человека, который немало страдал, но не дал страданиям полностью смять себя. И хотя в лице его явственно проступали следы чрезмерных возлияний, оно не выглядело погасшим — достаточно было одного доброго слова, чтобы лицо это засветилось.

После работы мы можем сидеть часами. Сами говорит мало. Он уходит в себя, с трудом удается вытянуть из него хоть слово. Лишь после пары рюмок он открывается — начинает говорить и даже рассказывать.

Текут себе дни, спокойные и наполненные. Сами работает до пяти, а я уже в два часа свободна. Ясен месяц август, ни тени, ни облачка. Но я вся во власти какого-то беспокойства. Бьет меня дрожь. Тошнота и рвота. Поначалу мне показалось, что это — сильная простуда, но очень быстро я поняла, что беременна. Сердце мне подсказывало, что Сами не примет это известие с радостью, но тогда я и предположить не могла, каким ударом это окажется для него. Во всяком случае, я скрыла от него эту новость. Я работала до двух, потом возвращалась домой, варила обед. Вечером, когда приходил Сами, все было готово. В те дни его настроение заметно улучшилось, болезненная краснота — удел пьяниц — сошла с лица, и черты его прояснились.

Я замкнулась в себе, скрывая от Сами свою беременность. А тем временем повстречала я на улице тезку свою — двоюродную сестру Катю. Она еще издали узнала меня и поспешила навстречу. Мы не виделись более десяти лет, но она не изменилась. Восторженное удивление сельской жительницы, очарованной всем, что встречается на пути, было разлито по ее лицу. Я крепко обняла ее и вдруг почувствовала себя так, словно в ее мягком прикосновении дано мне было ощутить прикосновение всей моей родной деревни.

В деревне, оказывается, не забыли меня, издали следят они за каждым моим шагом, и слухов, ясное дело, ходит обо мне предостаточно. Кто-то из односельчан видел меня с Сами, и всем сразу стало известно, что Катерина спуталась с евреем.

— Я бы и ночью тебя узнала.

— И я тебя тоже, Катя.

Десять лет тому назад она вышла замуж, и теперь у нее двое сыновей и дочь, ей принадлежит богатая усадьба и участок леса на окраине села. Эти подробности мне в свое время сообщила Мария, а теперь Катя все подтвердила. Лицо ее пышет здоровьем, тело налитое, добрая улыбка не тронута временем, в катиной свежести — особая чистота. Я всегда ее любила, и сейчас чувствовала, как сильна эта любовь.

Есть создания, которые родились под знаком мира — мира с самим собой, с родителями, с местом, где они выросли. Такою была Катя. Я стояла рядом с ней, и язык мой прилип к гортани, Но, наконец, плотину прорвало — и я зарыдала. Катя прижала меня к груди и сказала:

— Ничего же не произошло… Мы тебя любим по-прежнему. От этих добрых слов я зарыдала еще безудержнее. Затем мы сидели в корчме и смотрели друг на друга. Катя спросила:

— Почему бы тебе не вернуться домой? Дом твой стоит на месте. Земля, правда, запущена, но ее легко возродить.

— Теперь я не могу, моя родная. Но когда-нибудь я вернусь.

Катя не стала расспрашивать. Я проводила ее на вокзал, помогла дотащить свертки. Она купила одежду для всей семьи. Ноша была тяжела, и мне пришлось напрячь все силы, чтобы не отстать от нее. Эти усилия заглушили остроту переживаний.

— Храни тебя Бог, Катерина.

— И тебя, Катя.

Так мы расстались. Я могла поехать домой трамваем. Но почему-то предпочла пойти пешком. По дороге вновь всплыло передо мной доброе катино лицо, и я припала к нему, словно к иконе…

Трудно мне было заснуть в ту ночь. Перед глазами стояла моя деревня… Окрестные луга… Ни на секунду не забывала я, что родители не любили меня, что тетки мои были грубыми и злыми, но — вопреки всему — охватила меня тоска по тому лоскутку земли.

Глава тринадцатая

Отныне моя тайна разделяла нас.

Иногда Сами обращался ко мне с вопросом:

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем.

Мы вместе вставали по утрам и вместе отправлялись на работу. Часто мы встречались в буфете в десять часов, выпивали по чашке кофе. Этот час, несмотря на многолюдье, был удобен для нас обоих, мы радовались возможности побыть вместе. На жестких и неудобных скамейках в том буфете узнала я от Сами кое-какие тайны из его прошлой жизни. Я опасалась, что и он задаст мне прямой вопрос.

Сами, по-видимому, почувствовал — что-то во мне изменилось, и позволял себе подольше засиживаться в кабаке: он возвращался к десяти вечера, не пьяный, но под хмельком — словно знал, что я не стану ему выговаривать.

Что будет дальше, как все сложится? Этого я не знала. Страх владел мною. Чтобы забыться, избавиться от страха — я работала. Работала в лавке, работала дома. А иногда я вставала пораньше и готовила для него горячий завтрак.

— К чему все эти хлопоты? — недоумевал он.

— Мне не спится.

И это было сущей правдой. Уже в пять утра недобрые мысли заползали в голову, и все мое тело охватывала тревога. Конечно, я могла бы тайком обратиться к врачу и сделать аборт, но сама мысль об этом нагоняла на меня еще больший страх. Девушки из нашего села ездили в город, чтобы сделать аборт, — возвращались они с пугающе желтыми лицами.

— О чем ты думаешь? — вновь спрашивал он.

— Просто так…

— Тебя что-то заботит?

— Нет, ничего. Правду уже невозможно было скрывать, но я скрывала, словно пряча голову в песок.

Незаметно настали длинные ночи. Ночи без сна. Я чувствовала себя ужасно и вынуждена была выбегать во двор, когда меня рвало. Поначалу он ничего не замечал, и понял все лишь тогда, когда тело мое уже выдало свою тайну. Сами раскрыл глаза и замер, оцепенев. Что я могла сказать? Слова громоздились одно на другое, и чем больше я говорила, тем более застывшим делалось его лицо. Перед тем, как уйти на работу, он произнес:

— Мне очень жаль. Не знаю, за что на меня свалилось такое. Есть вещи, непостижимые для моего понимания.

Каждое произнесенное им слово, даже паузы между словами — словно резали меня по живому.

Я чувствовала слабость, но все же пошла на работу. Не хотела оставаться дома. Во дворе увидела Сами. Спина его была согнутой он весь был погружен в сортировку товаров. Я набралась смелости и подошла к нему. Холод в его глазах не расстаял, белки налились кровью. Взгляд не был тяжелым, лишь утомленным.

— Прости меня, — сказала я.

— Нет нужды просить прощения.

— Я не знаю, что сказать…

Он не ответил, отошел и снова погрузился в работу. Я осталась на месте, следя за его движениями. Движения были скованны, как у человека, только что вставшего с постели после болезни.

Вечером я подала ему ужин, и он не произнес ни слова. Я вымыла посуду, постирала кое-что, а когда вернулась к нему — он уже уснул.

Разговоры наши становились все немногословнее. Евреи не бьют женщин, они сердятся молча — я это знала. Наконец я не выдержала:

— Не хочу быть тебе обузой: когда кончатся дожди, вернусь к себе в село. У меня там есть дом.

Сами бросил в мою сторону свой застывший взгляд и произнес:

— Не говори глупостей… Правая его рука сделала какое-то конвульсивное движение, и это был недобрый знак.

Он вернулся в кабак и стал пить, как прежде. Сначала он возвращался каким-то одурманенным, но не пьяным. Не прошло и недели — и он перестал ходить на работу. Лицо его посерело, и пальцы вновь начали дрожать. Я не раз видела его пьяным, и не испытывала страха, но на этот раз оказалось, что его опьянение — совсем иного толка. Он возвращался поздно, садился за стол и начинал бормотать что-то на смеси идиша, немецкого и языка русинов. В былые времена, когда он напивался, я принималась увещевать его, но теперь я молча стояла рядом. Мое молчание лишь усиливало поток слов. Его я не боялась — страшны мне были слова на языке русинов. Как-то я сказала ему: