Звездная река

Он видел ее волосы, распущенные. Они скрывали ее лицо. Существовала фраза, часто использующаяся в стихах, об облаке волос куртизанки. Волосы призрака больше похожи на дым, думал он.

Он поставил для нее еще одну свечу на их алтаре. Они возносили молитвы и делали подношения, прося покоя для неупокоившейся души. Вероятно, ее так и не похоронили. Это могло случиться с одним человеком или с тысячами на поле боя.

Он тревожился о своем сыне. Начиная с прошлого лета, Лу Ма кашлял по ночам, когда ложился спать, и потом всю ночь. Казалось, кашель немного утихал с наступлением сухого сезона, но он сознавал, что это просто его отцовские надежды, а не истинное положение вещей.

Сейчас было раннее утро, без дождя, и пока еще не стало слишком жарко. Скоро пора вставать с постели. Они с Ма каждое утро тренировались, если была возможность, и это служило забавой для жителей деревни, которые часто собирались посмотреть на них. Вращения и растяжки, битвы на посохах вместо мечей перед хижиной. Они иногда держали посохи, как мечи.

– Я еще стану бандитом! – кричал он (и написал об этом брату, подшучивая над собой). – Я заставлю вспомнить о молодом Сыма Цяне!

Сын смеялся. Это было хорошо.

«Интересно, – думал Лу Чэнь, – как часто люди вспоминают именно о времени Девятой династии?» Словно на всех осталась отметина (шрам? унижение?) после процветания, которого они достигли четыреста лет назад.

Сыма Цянь, один из величайших поэтов, жил (большую часть жизни) до восстания. Пропастью мира назвал другой поэт последовавшую затем гражданскую войну. «Мир, – думал Лу Чэнь, сосланный на остров Линчжоу, – все время бросает тебе вызов, заставляет преодолевать пропасти или отвесные горные вершины».

Он пытался придумать, как уговорить Ма уехать. Это ведь его сослали. Опала отца может погубить жизнь детей, но бывали случаи, когда они поднимались снова, когда проходило время и ситуация при дворе менялась.

Проблема в том, что он был уверен: мальчик не уедет. Во-первых, он уже не мальчик. Лу Ма достиг возраста, когда надо сдавать экзамены на степень цзиньши (теперь ему это не позволят), и, конечно, мог сам принимать решения. Он никогда не стал бы противиться прямому приказу своего отца, но Чэнь не был готов вот так разбить его сердце, приказав уехать.

Он помнил, как ездил в столицу со своим отцом (давно умершим, которого ему очень не хватало) и с братом. Ему было двадцать три года. Трехмесячное путешествие в Ханьцзинь, чтобы подготовиться и сдать экзамены. Он стал первым в тот год; Чао, который был на два года младше, – третьим. Такие результаты запускают тебя в жизнь, как стрелу, – и ты иногда приземляешься в странных местах. Стрелы могут лететь не туда.

«Настало время, – думал он, лежа в постели, – когда годы, которые ты прожил, и твои воспоминания, уходят в прошлое гораздо дальше, чем годы, которые можно вообразить впереди».

Он полежал еще немного, думая о покойной жене, и о еще живой, и о женщине, которую когда-то любил. Здесь жила девушка, которая обслуживала их хижину. Он не спал с ней. Спал его сын, когда Чэнь уходил к священникам в храм. Так лучше. Его мысли перенеслись к другой девушке, той, которую он встретил в доме Вэньгао в Еньлине. Во время его последнего приезда туда.

Она предложила ему себя в ту весеннюю ночь во время Фестиваля пионов, стоя в коридоре у своей комнаты в луче света. Он вспоминал тот момент (яркое воспоминание!), ее юность. Он понимал тогда, что она делает. Его озарило, словно светом лампы.

Он поклонился ей и покачал головой.

– Примите мою вечную благодарность, – произнес он. – Но я не могу принять такой дар.

Теперь она, должно быть, уже давно замужем, несколько лет. Возможно, у нее есть дети. Она предложила ему свою невинность в ту ночь, охваченная горем, чтобы прибавить ему сил на время ужасного путешествия, и на Линчжоу.

Она была удивительно умной, как вспоминал Чэнь, для такого молодого человека. Даже не говоря о том, что была женщиной, девушкой. В конце концов, он и раньше встречал умных женщин.

Слишком большой дар она предложила. Он подумал, что ему всегда легче было дарить подарки, чем принимать их. И он не следовал учению Тайного Пути, занимаясь любовью. (Это делал император, как всем известно.) Нельзя проводить ночь с женщиной, всегда считал Лу Чэнь, ради той мистической силы, которую ты якобы можешь получить от нее.

Это делают ради наслаждения, которое вы с ней можете разделить.

Он никогда не следовал доктринам. Это надо признать. Он так и сказал здешним священникам во время его первого визита, когда они звонили в свой единственный высокий колокол и молились. Он помолился вместе с ними. Искренне, но по-своему. Его собственные доктрины связаны с состраданием, мазками кисти в словах, рисованием, беседами, прочной дружбой, семьей. Смехом. Музыкой. Служением империи. Вином. Красотой женщин и рек под звездами. Даже если тебе кажется, что находишься у легендарных Красных Скал, а в действительности это не так.

Необходимо уметь смеяться и над собой тоже.

Глядя на светлое небо на востоке, он улыбнулся. Это хорошее воспоминание, тот коридор в доме Си Вэньгао много весен назад. Она проявила щедрость, а он – добродетельность. Можно держаться за подобные мгновения, протягивать их к утреннему свету.

Пора вставать, пока жара не стала одуряющей. Он надел свою грубую одежду, изношенную до дыр, ставшую слишком просторной для него, так как он похудел. Надел шляпу, как всегда заколол редеющие волосы. Теперь он уже делал это, не глядя в зеркало. Зажег свечи, налил три чашки вина, помолился за души своих родителей и за душу жены у маленького алтаря, который они соорудили здесь, на краю света. Помолился за призрак женщины. Чтобы то, за что ей отказано в упокоении, стало легче, было прощено и забыто.

Ма уже встал раньше, как всегда. Он поставил на огонь рис и каштаны в передней комнате и подогрел желтое вино для отца.

– Думаю, мы сегодня опять увидим солнце, – объявил Лу Чэнь. – Предлагаю собрать наш отряд диких бандитов и штурмовать крепость злобного властителя этих мест.

– Мы это делали вчера, – ответил сын, улыбаясь в ответ.

Его наложницы завывали на женской половине доме как призраки непогребенных. Кай Чжэнь, помощник первого министра Катая – до этого утра – слышал их на противоположной стороне внутреннего двора. Их голоса сплетались и немелодично контрастировали. У него был большой дом (он имел несколько больших домов), но они плакали очень громко.

По правде говоря, ему и самому хотелось завыть. Или убить кого-нибудь. Он метался по своему главному залу для приемов, от окна к стене, снова к окну и обратно, слишком возбужденный; он не мог сидеть, есть, пить вино, писать письма. Какие письма он мог написать?

Его мир только что рухнул. Он взорвался, как одно из тех новых приспособлений, которые посылают огненные стрелы через стены осажденных городов.

У Тун, его протеже, его соратник по сети «Цветы и камни» и по совместному восхождению к власти, не взял с собой на север для осады столицы кыслыков осадных орудий.

Иногда в известную, подтвержденную истину бывает невозможно поверить.

Неужели евнух и его командиры сошли с ума от ветров пустыни? Были замучены до такой степени каким-нибудь злобным духом, стремящимся их уничтожить? И еще больше стремящимся уничтожить Кай Чжэня?

Как можно забыть осадные орудия, отправляясь брать город?

Это утреннее дело придворного – этого совершенно незначительного автора книги о садах, чье имя он едва мог вспомнить, – это мелочь, сущий пустяк! Или оно должно было быть таковым. Какова была вероятность того, что император, поглощенный проблемой идеального размещения нового камня из Сэчэня или выравнивания ряда софоры японской, найдет время, чтобы прочесть письмо, и примет близко к сердцу ссылку ничего не значащего человечка?

Даже в таком случае, даже если проклятый слепой принес ему письмо для каких-то своих черных целей, достаточно было просто пасть перед ним на землю, выразить безграничное раскаяние и отменить приказ о ссылке, объяснив это излишним рвением на службе у императора. Он даже не помнил, что вызвало его раздражение в тот день, когда он приговорил это ничтожество к ссылке на остров Линчжоу. Он почти не помнил, что вообще это сделал.