Вслепую

Мария открыла дверцу клетки, но у находящейся в ней птицы были связаны лапки, и она не смогла улететь, — так Мария потеряла себя в пустоте… Я теперь и не помню, как я оказался у Вас, доктор. На каком корабле я прибыл сюда? Вернее, каким кораблём я вернулся сюда, на юг?

Какое странное слово «вернуться»… Возвращаться с золотым руном. Неважно, после каких странствий и плаваний: быть может, после кругосветного путешествия на «Александре», после многократных попыток обогнуть мыс Горн, после бесконечных бурь, швырявших нас из стороны в сторону. Пятьсот восемьдесят семь дней: мы переплыли водное пространство от Отахеити до острова Святой Елены. Тогда туда дошла весть о битве под Аустерлицем — ещё одна поразительная симметрия: для нас Наполеон достиг пика своей славы именно там, где потом погибнет пленником и изгнанником.

Пятьсот восемьдесят семь дней — это много, но их можно пережить, если знаешь, что в конце вернёшься домой. «Вот увидишь, Торе, ты вернёшься довольным выполненной миссией, — говорил мне товарищ Блашич, — Мы посылаем тебя к славянским варварам в Колхиду на границы ойкумены, чтобы ты установил мир между народами и построил дружбу между товарищами». Развевающееся в лучах заходящего солнца красное знамя предстает взгляду золотым руном.

В сущности, меня направили всего лишь во Фьюме, что в семидесяти километрах от Триеста. Почему же обратная дорога оказалась такой долгой? Товарищ, он же профессор, Блашич объяснил бы это тем, что аргонавтам всегда приходится выбирать трудные окольные пути: по мнению некоторых, они поднимаются вверх по Дунаю или даже Дону, пересекая земли сарматов и Адриатику, затем вниз по водам океана, проходят через Геркулесовы столпы. Mare tenebrarum, море теней, массивы волн Запада, позолоченный закат. Античная монета найдена в Рибадео, в Галисии, на ней изображён барашек с золотистой шерстью. Ясон вернулся с руном, я же, ни с чем. Ваша круглая жёлтая таблетка тает во рту и нагоняет сон — вот, единственное, что можно отыскать в моих карманах. Дракон смиряется и засыпает, будто выпив волшебный напиток Медеи, а когда очнется, сокровища нет. Где красный флаг? Кто его выкрал?

Ни одно путешествие не будет долгим и опасным, если в конце его тебя ждет родной очаг. Существуют ли дома, куда люди возвращаются? Или их никогда и не было? Я верил, что домом может быть улица Мадоннина, но после Голого Отока я понял, что Мадоннина — дверь, ведущая во мрак. А товарищ, он же профессор, Блашич — личный импресарио Харона и его набитых впритирку душ мертвых во время переправ через Лету, — если ещё жив, то только потому, что вовремя сошёл на берег, и сейчас, должно быть, перечитывает и комментирует свою «Аргонавтику». У него был ещё один экземпляр, кроме того, который он подарил мне. Он усмехался, слушая, как я увлеченно повествую о моих предпочтениях в литературе, — недаром он закончил Высшую Нормальную Школу в Пизе, местный университет. Истинный коммунист до мозга костей, буржуазный интеллектуал рабочего движения. Я тоже кое-что читал, в лицее, да брал книги из библиотеки в подсобке мастерской отца и часто слушал его друга Вальдьери, когда-то учившегося в университете Неаполя, из-за связей с анархистами имевшего проблемы с полицией и втянутого в итоге кориолисовыми силами во всю эту сумятицу мира. Я слушал, как он рассказывал моему отцу о том, что человечество своими детством и юностью, недостижимым поныне расцветом духа, обязано грекам, и что только революция может привести освобожденную цивилизацию к новому величию.

И таким образом я думал, что революция возвратит меня домой. Но греки подразумевали совсем другое. Ужас. Трагедия. Утрата мира. Слава и бесчестие прогресса. Буржуазия уничтожает сирен с помощью медицинской страховки, выданной на корабле Улисса. Сирены по-прежнему очаровывают странников своим великолепным пением. У моряков заткнуты уши, а у господ они открыты, зато повязаны руки и ноги: стало быть, выворачивающая нутро наизнанку и ставящая мир с ног на голову музыка остается для них безвредной.

То пение должно было свести к нулю любую власть, но вместо этого ею же было и уничтожено, отправлена в небытие создательница нетленной мелодии — сирена, возвестившая революцию. Ошеломляющее ум и сердце открытие срублено на корню. Взбешённый Аякс нападает на стада и отары. Заговор богов, ослепивших человечество, чтобы возложить на него вину… Естественно, я тоже виноват, в пролитой крови, моей и чужой, в смертях, учинённых мною и мною же полученных. Я виноват во всём, даже в собственном существовании и в претерпеваемых мною потерях, особенно в них. Потеря — это очень серьёзная ошибка, если она произошла во время революции. Наша тактика, «отступление, переход в наступление…, история не может быть ровной, она как зигзаг — так заведено. История разгорается, толкается, мечется, но остаётся на одном месте, как толпа на рок-концерте. Мы пришли. Мы никуда и не уходили. Мир не бесконечен. Бесконечна только сеть — реальность, которой нет. Побеждать, проигрывать — всё одно. Игра. Вина заключается в том, что ты вовремя этого не понял, но давай лучше не будем никого ни в чём винить: даже стиль ретро рано или поздно выйдет из моды. Вины не существует уже очень много лет». А, по-моему, наоборот, обвинять более чем распространённая вещь, хоть ты, как, впрочем, и все остальные, делаешь вид, будто ничего не произошло, я узнаю лицемерие в твоей улыбке. Наша вина повсюду: в том, что проиграна легендарная битва Гога и Магога, в том, что нам больше не удается придать смысл человеческой истории. Единственное, что меня утешает, так это понимание того, что мы совершили, а они пусть строят иллюзии, что победа за ними, спесиво шествуя по ковровой дорожке под гром оваций. Они взошли на пьедестал, но под ними нет никакой страховки: тот, кто упал, попадает прямиком в бурлящую клоаку преисподней.

«За свою судьбу я Бога не гневлю, пойду тоску я в море утоплю». Голый Оток — вот где освежают память тех, кто до этого побывал в Дахау и Порт-Артуре. Как там было в буклете туристического агентства, который кто-то вытащил наружу, — шутка самого дурного пошиба? «Чистейшее море и девственная природа способствуют Вашему полному умиротворению». Да, умиротворение. Мир, закрывший глаза на то, что творится. «Голый Оток. Остров абсолютного спокойствия и свободы». В Центральном Комитете нам тоже так говорили, и на фотографии это выглядело весьма убедительно: синее море, белые скалы. Мы, каторжники, стоя по грудь в ледяной воде зимой должны были ковырять лопатами дно, доставать и грузить песок. Постепенно ты перестаёшь чувствовать и холод, и свои конечности. Если ты не поднимаешь на поверхность лопату с песком, тут же получаешь за это удар палкой. Одному из нас подобным образом сломали нос, бедняга так и продолжал работать, стоя по грудь в воде и истекая кровью, смешанной с ледяной слизью. Вскоре лопата поднимается и опускается сама собой. Соль разъедает твои фиолетовые от холода руки, обдирает их сильнее ветра. Море никого не жалеет. А почему только оно обязано проявлять сострадание?

Как всегда, море. Оно как Партия. Ты сам ничего не решаешь, а просто плывёшь по течению, приливы, отливы, ты следуешь указаниям других. «Я Уильям Кидд, когда я с якоря сняться решил, я против Бога согрешил, когда я сняться с якоря решил». Корабельный запевала тщетно пытался заглушить своим голосом крики продавцов апельсинов и песни пьянчуг в порту. В первые четыре года плавания «Джейн» периодически возвращалась на несколько дней в Лондон. Я тоже грешил против Бога, когда изображал горечь расставания с моим молчаливым, сдерживающим грусть, отцом и рыдающей матерью, да теплые объятия с сестрами и братьями в придачу.

А может, я и вправду плакал — мне же было всего четырнадцать лет. Я помню, как длинные, до талии, волосы и руки моей сестры Трин обвивались вокруг моей шеи. Пробивающая на слезу картина; сходите, прочитайте об этом в моей автобиографии. Я растрогался до крайности, когда это писал, и до сих пор чуть ли не плачу, перечитывая те страницы. Тогда же, когда мы прощались, единственным чувством, которое я испытывал, было облегчение: я наслаждался попутным ветром и думал о горизонтах, куда направлялся наш корабль, оставляя за собой белую полосу на морской глади, исчезающую за кормой. Так же легко, как с отцом и матерью, я простился со скипетром короля Исландии; я легко расставался со всем, что когда-либо имел, но позже осознал, что есть вещи, которые терять нельзя: сердце, твоё, других, флаги… Тяжёлая ноша, безжалостно давящая на твою спину, так и норовит раздавить. Боль пронзает тебе шею, но ты идёшь прямо и ровно. Хоть что-то.