Вслепую

Башня пока ещё устояла: чёрный великан посреди сплошного огня. Вот она с грохотом рушится прямо на глазах: обвалились опоры всех этажей здания, они буквально раскрошились и превратились в кроваво-красный порошок. Дымятся залы, кое-где сквозь крышу пробивается и дрожит заблудившееся пламя, люстры блестят, как во время торжественных приёмов, алые шары накаляются и взрываются, часовая мастерская тоже охвачена огнём, хрустальные сферы лопаются и рассыпаются на тысячи осколков, маятники срываются и остаются лежать среди обломков, как символ превратившегося в пепел времени. Мелькают и растворяются в дыму тени. С криками катаются по земле в попытках спастись от пожара люди.

Красный цвет не торопится, он уверен в своей победе. Я помню, насколько сильно был очарован тем спокойствием и королевской медлительностью огня. «Необъятный погребальный костёр заполнил мою душу невероятной силой эмоций и наслаждением. Я никогда до этого не видел море огня, столь ужасающий и столь прекрасный спектакль. Никогда ещё я не созерцал с таким живым удовольствием столь восхитительное разрушение вещей и власти». Спасибо. Я не знаю, кто ты, по ту сторону экрана, — ты предпочитаешь именовать себя Аполлоний, — необязательно всё это писать: я и без того помню, что было сказано мною в моей автобиографии. Массивный стол из красного дерева пока не поддаётся огню: языки пламени сначала едва касаются его, исследуют, легонько облизывают, затем с яростью нападают и вцепляются в него; но красное дерево крепко: внешнее коксовое покрытие не пропускает огонь к древесине, и тот, извиваясь, отступает, задыхаясь в дыму. Вдруг от стены отрывается кусок горящего сукна, свинцом падает на стол, продолжая гореть, и обволакивает его смертельной хваткой: Гераклу не выжить в рубахе, пропитанной зельем кентавра Несса. Писториус был весьма убедителен при пересказе этого античного мифа.

Иногда случается, что воля к разрушению слабеет, встречает препятствие. Тогда ей нужно помочь, поэтому я беру крупную головешку и подкладываю её под плотную дверь, которую пламени не удалось взять штурмом и уже прозвучал сигнал к отходу. Она манит к себе легионы огня, привлекает их, они возвращаются к двери и больше уже не отпустят её, не сдадутся. Лопаются вазы, горят картины, исчезают фрески, осыпаются орнаменты и лепнина. Сбегаются в тревоге и пытаются залить пожар ведрами воды голландцы, поселившиеся много поколений назад в маленькой колонии Амаген, в своих причудливых головных уборах и сюртуках, традиции которых не одна сотня лет: алые и черные силуэты подобны теням, спроецированным на стены для развлечения детей на празднике. Король Кристиан VII происходящему не верит: он кричит, что его дворец не будет обращен стихией в прах, его силой вытаскивают на улицу. Великолепие разрушения и величие монархии — все едино отражается в пепле и руинах.

Обваливается потолок зала Кавалеров, языки пламени охватывают портреты датских монархов и представителей древнейших аристократических родов, огонь змеёй обвивает кирасы и горностаевые мантии, срывая их со стен; лица изображённых на портретах людей корчатся в пламени, их глаза искажаются в гримасах и гаснут, будто искры, их тела стягиваются и сворачиваются — теперь они лишь зародыши, выходящие из чрева в небытие. Большие дворцовые часы на фасаде — одинокое белое пятно в разносимом ветром красном буйстве. Немногим позже, в свои четырнадцать, я попал на борт английского углевоза «Джейн», и как же я был счастлив оттого, что мне нечего оставить позади, и что нет ни одного места моего детства, куда бы я хотел и мог вернуться.

7

Письмо. Помочь, настоять на своём, распечатать конверт. Записка. «За свою судьбу я Бога не гневлю, пойду тоску я в море утоплю». Догадайтесь-ка кто? Нет вариантов? Да ладно вам, это же стишок Чезаре Колусси. Он прибыл сюда, на другой конец света, в 1952 году на борту корабля «Сан Джорджо». Получается, на год позже меня. Вернее, я хотел сказать, на сто сорок девять лет. Согласен, это трудно отнести к большой поэзии, и необязательно говорить об этом именно мне: в этих вещах я разбираюсь. Наверное, не просто так я являюсь автором двух романов, трагедии, комедии и множества разнообразных очерков и эссе, опубликовать которые мне помешала лондонская литературная шушера. Ещё я написал «Путешествие в Исландию», это творение могло стать настоящей сенсацией. И всё же Колусси мне нравится, его отличает любовь к купанию в море и отдыху на уединенном пляже под Мельбурном: там он мог плавать на своей лодчонке и ностальгировать по Триесту. Помню, что мальчишкой я часто бывал на пляже Лантерна — так называли старый курорт, знаменитый тем, что мужчины и женщины отдыхали там отдельно друг от друга. Эта традиция существует до сих пор, — я прочитал об этом в газете «Пикколо», которую вы мне подсовываете, чтобы я думал, что нахожусь в Триесте. А вообще, по-моему, очень грамотно: мужчины направо, женщины налево, и нет проблем, боли, путаницы и любовных трагедий.

Однако недостаточно поделить женщин и мужчин. Нужно обособить каждого отдельно взятого человека. Или нет, ведь находиться с самим собой — это тоже испытание: ты доставляешь самому себе боль и привыкаешь к этому. Как было бы здорово, если бы я был один, без экрана, без плёнки, без себя самого. Инкогнито. Анонимно. Примерно так же, как в Лантерне: пляж, загорать на котором тебе не мешают стройные женские ножки, слишком близкие, чтобы относиться к ним равнодушно. Колусси ездил туда до последнего. А я нет, оно и понятно: я нырял в другом месте, в сортирах Голого Отока. «Туристы имеют возможность насладиться великолепным морем и забронировать номера в гостиницах неподалёку…» Вы правда считаете мудрым ходом давать мне читать буклеты хорватского туристического агентства?

Колусси прибыл сюда на юг, потому что там, на севере, его брюки расширялись всё больше и больше, скрывая иссыхающее тело: он эмигрировал, как и остальные. Я же не знаю, почему я здесь. В Южной гавани, — как называли этот исправительный лагерь во времена правления короля Георга. Хотя что я мог сделать, если уже попал в пасть этого чудовища, со смаком пережевывающего меня и выплюнувшего лишь по надобности? Мне ещё повезло — я пробыл там меньше года, — а вот другим, как, например, Адриано Даль Понту, гораздо меньше: их держали там до 1956 года, до тех пор, пока не нагрянул с визитом товарищ Лонго, который уговорил Тито завязать с этой бойней и начать кормить своих цепных псов консервированным, а не свежим мясом. Как же я мог оставаться в Триесте после того, как меня выпустили с мёртвого острова? Как бы я мог при встрече на одной из триестинских улиц с товарищем Блашичем делать вид, что ничего не произошло? Как бы я смог ездить в Лантерну и любоваться морем, в котором испарилась моя жизнь? Нет.

Как добраться до Южной гавани? Должно быть, тот Аполлоний из Интернета в курсе, он претендует на право быть сказителем историй, Орфеем среди аргонавтов. Корабль «Вудман» отправился в путь из Медвея, в Бремерхавене пересадка на борт «Нелли», до Бремерхавена поездом, там нас погрузили на «Нелли», Рим, ранее Триест. Пломбированные вагоны бронированного поезда до Дахау, — об этом и говорить не стоит.

Корабли, поезда, конвои, самолёты… Они стартуют из разных мест, но пункт назначения всегда один, ты прибываешь туда ночью. Якорь спущен, за стёклами окон темно. Возможно, на другом краю Земли сейчас день, вечный день нордического лета, а здесь полярная ночь: шесть бесконечных месяцев. В Порт-Артуре самым жестоким наказанием считалось заточение в тёмной одиночной камере на несколько недель. Я сказал «недель», потому что не знаю точно, были ли то месяцы, дни или годы. Находясь в полной темноте, трудно понять, какое количество времени ты там находишься: час ли или вечность, возможно, время просто останавливается. Я сам там не был, мне рассказывали другие. Я же сидел в других камерах. Но это было позднее.

Доктор, здесь темно. Наверное, мы на дне, куда упал якорь. В спальных помещениях лагеря для беженцев тоже сплошной мрак: создаётся впечатление, что нижние этажи просто погрузились во тьму, хоть глаз выколи. Триест. Силос. Заброшенное зернохранилище, построенное во времена Австро-Венгерской Империи. Нас, эмигрантов, поселили там прежде, чем отправить в Австралию. Казалось, что это настоящее, задымлённое и чёрное, чернее ночи, чистилище, — так говорила Мария, много лет спустя, когда ей пришлось вместе со мной пройти эти муки, искупая мои грехи. Её голос и её шаги освещали собой каждый уголок того душного пространства. Она была единственным светом, раскрывающим угрюмое здание навстречу небу, точно бутон цветка, что тянется к огромному синему усыпанному звездами полотну, и легкому ветерку.