Страница 76 из 82
Слушая тетину игру, я предавался мечтаниям, и сцена, изображенная на картине, становилась ясна мне как божий день.
Я, я был тем отважным молодым мужчиной, а тетя Лала‑той молодой аристократкой, которую я увез против воли ее родителей! Старая дама была, конечно, бабушка, владелица немошицкой усадьбы, а вся история происходила в сеземицком охотничьем домике под Кунетицкой горой.
Именно так было, и не иначе!
Стоило только тете Лале уйти в город, как я, бывало, прокрадусь в ее комнаты, чтобы еще раз обследовать выдвижные ящички откидного умывальника, понюхать пудреницы, коробочки и флакончики с французскими надписями. Я трогал черепаховый гребень и утаскивал шпильку для волос, перламутровые пуговички или ленты. Я целовал старинный браслет с аметистом, который достался тете после смерти моей матери, опускал палец в розовую, с ванильным запахом, воду в полоскательнице, нажимал клавишу пианино и, наконец, прислушиваясь к монотонному гудению мельницы, чутко пережидая малейший шорох, на цыпочках подходил к картине «Пойманные беглецы».
Внимательно посмотрев на себя в тетино зеркало, по обеим сторонам которого стояли витые позолоченные свечи, я убеждался, к своей великой радости, что очень похож на похитителя с картины, за исключением разве что орлиного профиля.
Догадки же мои относительно эпизода, запечатленного на полотне, окрепли еще больше после того, как мы с двоюродным братом, притаившись у садовой беседки, подслушали разговор тети Лалы и капеллана из работного дома.
Этого кругленького, чистенького человека, которого я в глубине души сильно недолюбливал, тетя называла «мосье аббат». Услышанное нами полностью совпадало с сюжетом картины, а также и со слухами, что в молодости тетя Лала была влюблена в драгунского подпоручика принца Гройе, и то ли они уехали вместе куда‑то в Галицию, то ли она за ним уехала, ничего не сказав родителям. А наш дедушка, ее отец, державший мельницу, так разгневался, что со страшной руганью перебил у бабушки на кухне всю посуду и кинулся за ними следом. Он благополучно добрался до Польши, принца того выбранил по-немецки, мимоходом заключил в Кракове выгодную торговую сделку, привез Лалу домой, запер ее в комнате и приказал, чтобы она не смела являться ему на глаза.
Тетя очень страдала, долго плакала и замуж ни за кого не пошла. Бедная тетя Лала!
Ах я болтун! Рассказываю о покойной тетушке такие вещи, а ведь не уверен, есть ли тут хоть крупица правды.
Но так или иначе, что‑нибудь в этом роде наверняка было.
Недаром, например, тетя Лала прекрасно ездила верхом — я сам видел, как она скакала на лошади в Семизницы к господину Беку, посмотреть его псарню гончих. Я подглядел, что у нее много фотографий офицеров, пачки писем на бумаге с короной, и, кроме того, она знала французский язык.
Именно тетя Лала, когда я уже был в пятом классе, посвятила меня в тайны военного дела, учила благородным манерам и растолковывала, что такое офицерская кауция.
Однако чем объяснить, что у нее было множество книг о Французской революции? И столько гравюр, изображающих наполеоновские битвы?
О, эти гравюры, пожелтевшие от времени!
Впереди генерал в треуголке с плюмажем на белом вздыбленном коне, позади него капуцин с крестом в руке, усатые кирасиры с заряженными ружьями, а на первом плане — разбитая пушка, возле которой лежат раненые солдаты, счастливые, что, умирая, они могут увидеть в последний раз своего любимого полководца.
Когда тетя показывала мне гравюры о Французской революции, которые она держала отдельно, в красивой коробке, ее бледное напудренное лицо разгоралось румянцем, глаза сияли, а изящные тонкие руки бережно складывали лист к листу.
Тут был и король Людовик XVI в горностаевой мантии, и картина, где было изображено, как бьют рабов в колониях, Камиль Демулен, произносящий речь в Пале-Рояле, и Руже де Лиль, в первый раз поющий «Марсельезу» в Страсбурге, Шарлотта Кордэ…
Свобода, Равенство, Братство!
И как же все изменилось за несколько лет! В девяностых годах чешское мукомольное производство переживало тяжелый кризис, наступивший в результате неравной конкурентной борьбы на рынке с дешевой венгерской мукой, из которой получались необыкновенно рассыпчатые пироги и особенно пышные, румяные пончики.
Небольшие мельницы разорялись одна за другой.
Дядя довольно долго держался со своей крупной мельницей и лесопилкой, но в конце концов вынужден был все продать и открыть торговлю углем.
Тетя Лала оставила старинную пардубицкую усадьбу и переехала жить в Прагу.
А потом началась война. Я был зачислен в обозную часть.
Однажды мы готовились к какому‑то ура-патриотическому параду, и я пошел показаться тете.
Ей уже было далеко за пятьдесят, но она держалась по-прежнему прямо, словно сопротивляясь возрасту. Лишь ее лицо, раньше покойно-нежное, теперь выражало мужественную решимость. Она, видимо, уже справилась со своей старой душевной болью. И все-таки едва сдержала слезы, увидев меня в парадном коричневом мундире с блестящими металлическими бляхами, в красных форменных рейтузах и в шлеме с конским хвостом.
— Боже милостивый! Ты просто вылитый он!..
Так неожиданно вырвалось у ней это признание.
Я держался фамильярно, по-родственному. После же того, как я понял, что напоминаю ей ее старую любовь, я стал выпячивать грудь, произносить слова в нос, греметь шпорами, а когда она подала мне письмо от тети Пепички, жалующейся, что торговля углем идет плохо, — нацепил монокль.
Сейчас, вспоминая это, мне хочется дать себе хорошую затрещину.
Но в эту минуту я ощущал свое превосходство над наивной состарившейся тетушкой.
В определенном возрасте, годам к тридцати, вам может представиться, что вы стоите неизмеримо выше всех окружающих вас людей, а уж прошлое в ваших глазах и вовсе как бы не заслуживает внимания.
И вдобавок…
Ее связи с пражскими немцами, деятельность в Красном Кресте, участие во Флоттенферейне, а главное, ее статьи в каком‑то венском листке о манифесте Фридриха, о Бенедеке, о Радецком — все это убедило меня, что тетя стала верноподданной австриячкой.
Я не слишком этому удивлялся.
Все же, поскольку я уходил на войну, я попросил ее показать семейные реликвии.
И вот, спустя столько времени, я снова рассматривал старинные фамильные драгоценности, аметистовый браслет моей покойной матери и гравюры с эпизодами из Французской революции. Когда я собрался уходить, она подарила мне его шпоры.
Серебряные кавалерийские шпоры.
Два месяца я пробыл в Тироле, три в Галиции, семь в Сербии, в Черногории, в Македонии, в Албании, на фронте и в тылу, валялся с дизентерией по лазаретам, в инфекционном, терапевтическом и неврологическом отделениях, в Льеше, Сараеве, в Вене — у меня просто голова шла кругом, когда все это разом всплывало в памяти.
А уж огрубел я, опростился — до ужаса.
В один прекрасный день, после трех лет такой кочевой, неприкаянной жизни, когда приходилось жить где попало, с кем попало, как попало, я вспомнил тети Лалины по книжкам и гравюрам сформированные представления о любви, о войне, о воинах — и закатился язвительным смехом.
В феврале восемнадцатого года я приехал в Прагу. Австрийская империя к тому времени уже испускала дух.
Я разыскал тетю Лалу и предложил ей пойти во вршовицкие казармы посмотреть на лошадей и солдат. Я рассчитывал, что мигом излечу свою старую романтическую тетушку, сочувствующую Австрии, от иллюзий относительно армии, в особенности австрийской.
И ведь надо же — согласилась! И с какой поспешностью одевалась, бедняжка, оправляя свое выходное черное шелковое платье, зажгла даже те смешные витые свечи у зеркала и надела шляпку с вуалью. Достала потом из ящика кружевной платочек и браслет моей матери, натянула перчатки, спрашивая, представлю ли я ее господам офицерам. У меня сердце защемило от жалости.