Страница 90 из 154
— Ты попутал! Всё ты! — зарычал кто-то, замахиваясь дрекольем.
— А коль ещё и в губе оные столбы сотворю? К коим катам в те поры кинетесь с покаянием?
Широко улыбнувшись, рубленник ловким ударом выбил дреколье из рук растерявшегося холопя.
— Сами мы с Серьгой да Илюнькой погреб той ставили тайной. А в погребу хоронил князь-боярин казну зелейную[123].
Он резко повернулся и, заложив два пальца в рот, пронзительно свистнул.
Тешата с людишками подскочил к спасённому от пожара добру. Остальные, не раздумывая, жадно рванулись за ним.
Кучка холопей присосалась к бочонкам с вином.
— Прочь от хмельного! — топнул ногой староста. — Не за тем поспешали!
Озарённые свинцовым факелом пожарища, людишки поволокли к лесу добычу. Слабую от незаживших ран Клашу бережно нёс на руках Выводков.
У опушки холопи услышали сдержанное хрипенье.
— Никак, шутиха? — обрадовался Тешата и юркнул в кусты.
В его ноги ткнулась с заливчатым лаем горбунья.
— Спаситель ты мой!
— Ты, что ли, Дуня?
— Яз, родимый!
Шутиха поднялась и, приложив палец к губам, таинственно прищурилась.
— В дупле… пыхтит сермяжный наш… А боярыня с Марфенькой к городу побегли. Челом бить на вас.
Ночная мгла собиралась волокнисто-сизыми кудрями и клубилась над пробуждающейся землёй. Розовой улыбкой зари румянился восток. Из-за редеющего тумана проступала зелёная роспись зазвеневшего предутренней песнею леса. Склонившись над ручейком, ивы зачарованно любовались чудесной шёлковой шапочкой, расшитой золотом и чуть колеблющейся в слюдяной глади воды. Какой-то незримый затейник протянул от шапочки яркие паутинки, переплёл их заботливо и выткал шуршащий убрус.
Зашептались улыбчато ивы, чуя, что сейчас ласково прильнёт к их росистым ветвям и согреет девичьими поцелуями та, чья пышная колесница уже алеет на небосводе. Не зря же так весело и уверенно ткут для неё незримые хамовники рубиновую нитку убруса!
— Гей, вы, вольница вольная!
— Эге-гей, други беглые! — отозвались Тешате людишки.
— Болтает шутиха — князюшко близко!
Выводков ошалело бросился к сыну боярскому.
— Мне! Яз первый с ним за добро поквитаюсь!
Симеон, услышав голоса, с трудом протискал грузное тело своё сквозь дупло и скрылся в чаще.
— Не ко времени солнышко встало, — ткнул староста разочарованно ввысь кулаком. — Не понагрянули бы стрельцы!
Погнав впереди себя шутиху, он скрылся в берлоге, где в редкие минуты свободы тайно от своих вырезывал из дерева статую Клаши.
— Не ищи, — печально выдохнула горбунья, — сгорел истукан тот в огне.
Клаша чуть приоткрыла глаза.
— Кой ещё истукан?
Выводков не ответил и, понурившись, пошёл к своим.
— А горбунья? — всплеснул руками Тешата.
— Горбунья? — переспросил недоуменно рубленник и, подумав, с омерзением сплюнул. — Да ну её к ляду! К господарям, видно, ушла!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Как в воду канули взбунтовавшиеся холопи. Стрельцы обшарили всю чащу лесную от вотчины Ряполовского до самого города, но никого не нашли.
Часть людишек, не примкнувших к погрому, до поры до времени содержалась при дворе Прозоровского.
Симеон в короткий срок осунулся, постарел и с каждым днём опускался всё более и более.
— Не смердова выдумка тут, — уныло спорил он с Арефьичем. — Не иначе, худородные соседи подбили людишек. Уж больно не по мысли им было могутство моё.
Прозоровский решил вступиться за друга. Вызвав в свою вотчину губного старосту и дьяков, он объявил, что задумал изоброчить детей боярских и других худородных дворян со всей губы денежным оброком в пользу разорённого князя.
Староста не возразил и, уезжая, поклонился покорно.
— Сила твоя. Токмо мы ни при чём в деле сём, господарь.
Арефьич разослал гонцов по округе.
— Будут хоромины, Афанасьевич, — не кручинься! — уверенно посулил он гостю.
Симеон подавил двумя пальцами нос и промычал что-то нечленораздельное.
Хозяин раздражённо ушёл из опочивальни, сильно прихлопнув дверью.
— Печёшься, кручинишься о человеке, а он токмо носом и тешится заместо того, чтобы словом да умишком своим подмогнуть!
С утра до ночи просиживал Ряполовский у оконца, отказываясь от трапезы и не вступая ни в какие беседы. Тяжёлая тоска и обида быстро подтачивали его силы, лишали покоя и сна. Больше всего мучило то, что стрельцы не изловили Выводкова, Тешату и Клашу.
Кажется, если бы привели их, он отказался бы и от денег, и от новых хором. Все знакомые способы пыток представлялись пустой забавой в сравнении с тем, что бы перенесли холопи, если бы только подвернулись ему.
Единственной радостью Симеона была мысль о мести. Уставившись маслено в одну, точку, он часто видел перед собой распластавшегося на земле рубленника.
— Язык подай, пёс! Язык, коим смердов мутил противу меня!
И, отставляя ногу, напруженно сжимал в воздухе пальцы, краснел и задыхался, точно в самом деле рвал из горла язык.
— А ты, девонька, покажи милость, откушай язычка того на добро здоровье!
Он захлёбывался от наслаждения, совал в рот девушке окровавленный ком и кланялся в пояс.
— Не побрезгай!
Хозяйский тиун прислушивался к сладострастному шёпоту, но, просунув голову в дверь, в суеверном ужасе бежал стремглав в самый дальний угол сеней, огораживая себя чертою в воздухе и заклинаниями.
Прозоровский вызывал спешно попа, чтобы помолиться за «бесноватого» и покропить заодно святой водой опочивальню.
К концу недели гонцы прискакали в вотчину с одинаковыми вестями.
— Сказывают худородные: не повинны они в том, что у князь-боярина тяжба с Тешатою.
Собравшись туго набитым трухою кулём, выслушал гонцов Ряполовский.
— Эвона что, — почти весело подмигнул он хозяину. — Выходит, есть ты боле не господарь, коли всяк смерд не страшится поперёк твоей воли идти.
Прозоровский вспыхнул.
— Бывает, и жгут бояр!
Они по-петушиному пригнули головы и тяжело задышали, готовые вцепиться друг в друга. Однако гость первый пришёл в себя.
Едва сдерживаясь, Ряполовский выдавил на вспотевшем лице заискивающую улыбочку:
— Все ходим под Богом, Арефьич! — И с глубоким вздохом проворчал под нос: — Ходил бы великой князь под нашим праведным наущением, нешто сталось бы тако, чтобы нам смерды перечили?!
Хозяин присел на лавку и яростно заскрёбся спиной о стену.
— А коли не зрим, гостюшко, от Иоанна Васильевича прохладу, не оскуднела покель и своя казна зелейная. — Неожиданно взор его ожил и просветлел. — Волишь ли, Афанасьевич, повоеводствовать над ратниками моими?
Симеон шлёпнул себя по жирным бёдрам и счастливо осклабился.
— Волю! Да ежели…
Недолго собирался Ряполовский в поход. За день всё было готово. Отслужив молебен, ратники на рассвете двинулись в путь. Боярыня и Марфа далеко провожали отряд.
Приложившись в последний раз к руке отца, девушка попросила сквозь всхлипывания:
— Ежели сыщешь шутиху — не казни. Пожалуй ведьму ту мне на расправу.
Пелагея нежно прижала к груди дочь.
— Дитятко моё горемычное…
От слёз густо набелённое лицо изрезалось широкими бороздами. Ярко выкрашенные губы трепетно вздрагивали и тянулись к колену мужа.
— Да благословят тебя, осударь мой, вся сонмы небесные на правое дело.
И долго ещё после того, как скрылся отряд, боярыня нараспев причитала, рвала на себе ферязь и заученно, как велось от древлих времён, голосисто ревела.
Взвыла губа от подвигов самозваного воеводы. Всё, что не успели схоронить худородные, ограбили и увезли за собою ратники.
123
Казна зелейная — порох.