Иван Грозный

И замерла толпа, окружавшая пленников. И побледнел, и покачнулся князь, услышав слова царя. И расступились люди царские, и вышел вперёд верный государев слуга Малюта Скуратов-Бельский. В мгновение ока вырвал он плачущего младенца из рук матери и швырнул его Григорию Грязному. А сам, крякнув, взмахнул со всего плеча мечом и рассёк тело её, несчастной, надвое, от шеи и до бедра. И такова была окаянная сила его, палача, что окровавленный меч вонзился концом своим глубоко в землю, рядом с бездыханным телом юной княгини, как сноп подкошенный рухнувшей к его ногам. И тогда Григорий Грязной, не дожидаясь, пока Малюта выдернет свой меч из земли, подбросил дитя то малое вверх и снизу, тычком, вонзил саблю свою ему в сердце и так, на сабле, повернувшись к царю, и показал ему его.

И подался тогда царь вперёд всею грудью, и впился горящими глазами в лицо князя, надеясь, видно, увидеть хоть какие-то следы раскаяния на этом лице в сей страшный миг возмездия и смерти. Но молча и бесстрастно взирал князь на казнь жены своей и сына, и лишь прикрыл он немного веки, когда увидел, что свершилась она. И услышал вдруг царь, и услышали все, кто стоял рядом с князем, странные, чуждые для уха русского слова, слетевшие с помертвевших его уст: «Аллах акбар! Аллах велик!..»

И вскинулся тогда царь! И полыхнули адским пламенем глаза его, и зарычал он, и завизжал вдруг каким-то диким степным визгом. И, выхватив из-за пазухи золотой кинжал, подарок ханский, бросился он на князя и всадил тот кинжал по самую рукоять в горло шурину своему. Брызнула оттуда, из горла княжьего, тугой трепещущей струёю алая кровь, залив и бороду, ж лицо, и руки царя. И зашатался князь, и упал он, не говоря ни слова, к ногам убийцы своего. И отошёл князь Черкасский в жизнь вечную, и полетела душа его вослед возлюбленной жене и младенцу-сыну, жалуясь то ли Богу, то ли Аллаху на горький свой удел и вопия об отмщении царю московскому за безвинно пролитую их кровь.

А вслед за князем нежданно-негаданно рухнул вдруг оземь и сам царь, забившись в страшных, неудержимых судорогах рядом со своей жертвой. Многие знали, что с детства страдал государь падучей. Но немногие видели своими глазами действие её: и катался он по земле, венценосец державный, и изгибался дугой, и колотил, и сучил ногами, и «пускал пену из уст своих, аки конь»... Долго длился тот припадок на глазах у притихшей стражи и ближних людей его. Уже отгорела вечерняя заря, а царь всё хрипел, и бился, и скрежетал зубами, я изрыгал из себя желчь.

И лишь когда настала ночь и Божьи звёзды высыпали на небосклон, удалось унести его в шатёр. И там, иод шубами и попонами, наваленными на него, он и затих, государь и великий князь всея Руси.

ЭПИЛОГ

Никто не знает ни точного дня смерти Сильвестра, ни места, где монахи Соловецкого монастыря похоронили его. Но существует предание, будто бы незадолго до своей кончины царь Иван, сломленный всеми несчастьями, обрушившимися на него, — отвратительными, постыдными болезнями телесными, собственноручным убийством наследника-сына, сокрушительным поражением в длившейся почти четверть века Ливонской войне — вспомнил о друге своём верном и наставнике и послал на Соловки дознаться доподлинно, где его похоронили, и, буде найдут то место, перевезти прах его в Москву, в Чудов монастырь. Но не нашли царские слуги могилы старца: то ли и вправду забыли все о ней, то ли не захотели упрямые, своенравные соловецкие монахи выполнять волю царскую и тревожить Сильвестра в его последнем сне...

Говорят также, что пытался потом кое-кто из высших иерархов церковных добиться причисления его к лику святых. Но ничего не вышло и из этого. Так, поговорили раз, поговорили другой да и разошлись по иным, более важным делам.

Да и то сказать — за что? Нет, в самом деле: за что бы обыкновенному протопопу, а хоть бы и Благовещенского, царского собора, такая честь? Разве совершил он какое-нибудь чудо? Разве остановил он рать татарскую одним лишь святым крестом да молитвою своею, Богом услышанною? Либо склонил какой-нибудь дикий народ отречься от древних идолов своих? Разве терзали, жгли его неверные калёным железом за веру православную, за имя Господа нашего Исуса Христа? Или, может быть, заслужил он память всенародную строгим житием своим, подвигами своими великими, молчальничеством либо затворничеством, или жизнью, в пустынях отдалённых, спасаясь от глада, и стужи, и зверя дикого лишь кроткою верою своею? Или смерть принял он лютую, мученическую от руки царской за укоризны свои, за печалование о всём народе русском, как святой митрополит Филипп?

Ничего такого протопоп не совершал и никаких страданий неслыханных, превышающих меру человеческую, не претерпел... Ну а что государством правил умело почти тринадцать лет, что царя, с младенчества своего неистового, бесом одержимого, приручил, что дал отдышаться русскому человеку от бесконечных смут, и разорения, и беззакония нашего свирепого, кровопийственного, от века идущего? Что, наконец, книги душеспасительные многие написал — на пользу великую и современникам, и потомкам своим? Так разве у нас когда причисляли кого за подобные дела к лику святых?

Нет, не было такого на Руси со времён Владимира-крестителя! Не было, и надо думать, и не будет ни когда.

1986—1990

Константин Георгиевич Шильдкрет

Розмысл[71] царя Иоанна Грозного

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

очно у вздёрнутых на дыбы людишек, скрипели старые кости леса. Ледяными слезинками стыл на помертвелых сучьях подтаявший было за день снег. Скулили северы.

Васька поплотнее запахнул епанчу и в раздумье остановился.

— Ишь, хлещет, склевали бы тебя вороны! — выругался он, отворачиваясь от лютого порыва ветра, запорошившего глаза пригоршней снежной жижи. — Токмо бы ему потехами тешиться!

Какая-то тоска, так часто наседавшая в последние дни, уже закрадывалась в сердце Васьки, вызывая тупую боль и раздражение.

— Кат его ведает, коликой дороги держаться!

Он хмуро оглядел лес и прицыкивающе сплюнул.

Зимой, в северы, Ваське было всё равно, куда идти. Зимою и лес, и дороги, и жильё человеческое на один лад обряжены: куда ни кинься — опричь волчьей песни да хороводов и плясок, что ведут непрестанно под вой метели лешие с беспутными ведьмами, — ничего не услышишь. А и хороводы те только поначалу как будто пугают крещёную душу. Обживёшься же в берлоге медвежьей, попривыкнешь к метельному говору — и ничего. Свой не свой, а чуешь в тех песнях и говоре, прости Господи, нечестивые думки, такую же сиротскую жалобу, какую от мала одинокий человек в груди своей носит. Видно, не зря земля разметала от края до края седые космы свои и, точно мёртвая, застыла в неуёмной кручине. Нет уж, как ни вертись, а ей, старенькой, всё, что выносила она в чреве своём, — родное дитя!

И в долгие месяцы стужи шёл беззаботно Васька по дремучим трущобам; жил где придётся и чем попотчует лес; одинокою белою тенью скользил по занесённым дорогам вдоль городов и затерянных деревушек, теряя счёт дням-близнецам.

Ещё когда он покинул родимый погост, — кукушка-вотунья, как и допрежь, в детскую пору, посулила ему многое множество годов впереди. Но от такого посула была ли Ваське корысть? Всё едино: колико не прикидывай к ноше, легко болтающейся покуда за спиной двадцатью с небольшим годами, новых дней и недель, а не дойти до той межи, где зарыта доля холопья.

71

Розмысл (в названии романа) — при Иване Грозном зарождаются инженерные войска: строители крепостей и подвижных осадных башен, минёры-подрывники, которые назывались розмыслами. В романе К. Шильдкрета розмыслом является Василий Выводков, выходец из народных низов. Вынося слово розмысл в заглавие произведения и придавая ему символический смысл, автор тем самым подчёркивал центральное положение своего героя в повествовании и связывал с ним и подобными ему будущее Русского государства. Последние слова Иоанна IV перед смертью, обращённые к царевичу, дают ключ к пониманию замысла прозаика: «Наипаче... Ваську... розмысла... остерегай... ся... Со разбой... ным... и... холоп... пи...»