Страница 69 из 154
— Государь! Гонцы от хана Девлет-Гирея. Хотят говорить с тобой... — прервал вдруг одиночество царя кто-то из ближних его слуг, осторожно тронув государя за рукав.
— Гонцы? Зови! — встрепенулся царь, очнувшись от своих раздумий.
— Как прикажешь принять их, великий государь? Принести облачение твоё царское? И клейноты державные твои?
— Нет, не надо... В чём есть, в том и приму. В смирном платье приму, не до величания сейчас, — ответил царь и пошёл к шатру.
Привели гонцов. Их было двое. И, судя по виду гонцов, запылённых с головы до ног, по грязным, растрёпанным их шапкам и халатам, скакали они издалека.
— Как здоровье его всесветлого величества, хана крымского? — спросил царь, усаживаясь на складной стульчик, вынесенный перед шатром, и обращаясь к старшему из гонцов, приземистому седобородому мурзе.
— Государь наш милостью Аллаха и счастием своим воинским здоров, — ответил, поклонившись, мурза и замолчал.
По обычаю, гонец должен был в ответ спросить и о здоровье царя, но он не спрашивал, глядя прямо ему в глаза и пряча в короткой бородёнке своей усмешку. За спиной царя поднялся ропот. Но государь лишь шевельнул рукой, и ропот этот затих.
— Что приказал с вами брат наш возлюбленный, Девлет-Гирей?— помолчав, спросил царь.
— Государь наш не брат тебе. Он тебе отец! — ответил гонец и отступил на шаг, вращая глазами по сторонам.
Теперь уже не ропот, а многоголосый рёв раздался за спиной царя. Засверкали выхваченные из ножен мечи, и самые горячие из царских слуг бросились к гонцу, сотовые на месте зарубить его. Но и на этот раз, взмахнув рукою, царь заставил свою свиту замолчать.
— Что приказал с вами, гонцами его, отец наш Девлет-Гирей? — опять помолчав, тихим и ровным голосом, будто и не случилось ничего, спросил царь.
— Шлёт тебе с нами великий хан Девлет-Гирей на письме указ свой, как тебе и дальше ему служить, — отвечал всё с тою же дерзкой усмешкой в бороде ханский гонец. — И ещё шлёт он тебе в подарок свой золотой кинжал. А как с ним в позоре твоём поступить — сам смотри... А на словах великий хан велел тебе переедать, что жжёт он и пустошит Русскую землю единственно что за Казань да за Астрахань, а богатства и казну твою применяет он к праху. Искал он тебя, царя московского, везде — и в Серпухове, и в самой Москве, желая головы и венца твоего. Но ты бежал из Серпухова, бежал из Москвы — и смеешь ещё хвалиться своим царским величием, не имея ни мужества, ни стыда! Ныне узнал он, великий хан, пути в государство твоё. И снова будет он вскорости к тебе, коли не вернёшь отчину его, Казань и Астрахань, назад. Да велел великий хан тебе прислать ему поминки богатые, да не то, что случится под рукой, а полною мерою, по старине. А коли не сделаешь того, что хан велит, и не дашь ему клятвенную грамоту и за себя, и за детей, и за внучат своих быть во всём в воле его ханской и служить ему, как служили отцы и деды твои, то пеняй тогда, царь, на себя.
И опять взревели в гневе и ярости бояре, и воеводы, в иные чиноначальники московские, поражённые сей дотоле неслыханной наглостью ханского гонца. И опять обнажили многие из них мечи. Но и на сей раз по знаку царя пришлось верным слугам его унять праведный свой гнев и убрать мечи обратно в ножны.
Ни один мускул не дрогнул на лице царя, пока мурза говорил свою речь. А когда умолк он и умолкли крики за царской спиной, встал государь со своего стульчика и, обведя державным взором тотчас же притихшее своё окружение, сказал гонцу:
— Добро! Скачи, холоп, и передай государю своему мой ответ. Бью я, царь и государь всея Руси, его ханскому величеству челом и молю его пожаловать, уйти в пределы свои и не воевать больше Русскую землю, покорности и смирения её ради. И ещё передай ему: согласен я исполнить волю его и жду его великих послов к себе, чтобы всё, как подобает меж великими государями, обсудить и накрепко установить. А чтобы не было у него, у хана великого, каких сомнений в правде моей, скажи ему, что был бы рад я, государь московский, хоть завтра видеть одного из сыновей его в Астрахани царём. И в том я пред Богом и перед людьми клятву мою ему, отцу нашему Девлет-Гирею-царю, даю... А грамоту ханскую отдай, холоп, дьяку нашему Андрею Щелкалову — пусть переведёт. И мы её после прочтём и гонца своего к хану, нимало не медля, с ответом на неё пришлём...
А отпустив ханского гонца, сел государь на стульчик тот складной у походного царского шатра, и понурил голову свою, и замолчал, не замечая никого вокруг. И видели многие из ближних людей его, как скатилась из-под полуприкрытых век царя слеза, и слышали они глухой, подавленный стон, вырвавшийся из его груди, и заметили они, как дрожат руки царские, сложенные в коленях, и как дёргается неудержимой судорогой его лицо. Но некому было в миг тот скорбный облегчить муки его, государя и великого князя всей Руси: чины дворцовые подступиться к нему боялись, а главный лекарь царский, немец Арнольд Линзей, ещё три недели тому назад сгорел вместе со всеми помощниками своими в Москве.
И долго сидел так царь, и думал думу свою горькую, и смотрел на спалённую Москву. И уже солнце стало садиться, и прохладой потянуло с полей, когда вдруг тишину у царского шатра нарушили громкие крики, и звон оружия, и волнение среди приближенных царя. Поднял царь глаза, удивлённый тем, что кто-то посмел помешать его раздумью, и увидел приближавшуюся к нему толпу вооружённых воинов, а посреди той толпы высокого стройного человека в чёрной опричной одежде со связанными за спиной руками, и рядом с ним худенькую женщину, по годам почти ребёнка, с малым дитём на руках.
— Поймали! Поймали, государь! Поймали изменника твоего! — кричала толпа, тесня и толкая в спины пленников и норовя силою пригнуть пониже голову тому мужчине. Лицо его было в кровавых ссадинах, губы вспухли, чёрный кафтан разорван и спущен с плеча, обнажая грудь, заросшую густым волосом, и шею золотым нательным крестом. И вздрогнул царь и вскочил, не помня себя от ярости, когда узнал он, государь великий, кого приволокли слуги верные его пред царские очи.
— Ты?.. Ты?.. Ты, аспид, ты, клятвопреступник?.. Думал сбежать? Думал, я тебя не найду? И это ты, мой шурин, ты, начальник опричного войска моего?! — дрожа и заикаясь от гнева и тыча перстом в распахнутую волосатую грудь пленника, вскричал царь.
Горше всех бед московских, горше позора и унижений его пред ханским гонцом было государю лицезреть этого пленника, князя Михайлу Темрюковича Черкасского, схваченного вместе с юною женою его и полугодовалым сыном далеко уже в заокских степях, куда бежал он от гнева царского, не чая снисхождения себе и страшась за жизнь свою и своих близких.
И было за что царю опалиться на него! Это его полк проспал переправу хана через Оку, и он же попустил, чтобы опричники его попрятались от татар под защитой кремлёвских стен, за спиною земских полков. И не его, князя, вина, что множество и их сгорело в тот день. Кто же знал, что спалит Господь в гневе своём всю Москву, не разбирая, кто в ней опричник, а кто нет.
— Ты, брат жены моей! — бушевал царь. — Ты, зачинатель опричнины, наперсник дум моих царских! Ты, захудалый князёк кавказский, кого сделал я самым богатым, и властным, и вельможным на Руси! Какой ответ ты дашь теперь Богу в измене своей?.. А, лиходеи, а клятвопреступники! Выдали меня хану! Все, вся опричнина изменники! Все предатели, все воры!
— Не все, государь, - раздался вдруг за спиной царя тихий, но твёрдый голос Малюты Скуратова, стоявшего ближе всех к нему.
— Не все, государь, — столь же тихо, но и столь же твёрдо произнёс и другой голос — голос ещё одного опричного любимца царского, Григория Грязного.
— А, семя Иудино! Молчать! Молчать, а не то и до вас черёд дойдёт! — вскричал царь, и страшная судорога перекосила его лицо, — Кого вы вздумали защищать?.. Нет, шурин, не надейся! Не спасут тебя доброхоты твои? И недолог будет мой суд... Малюта! Кончай сначала её, курву! А с ней и выблядка её!