Страница 119 из 154
Выводков спрыгнул с коня, заложил за спину руки и чванно оттопырил губы.
— Породили вас дворяны да целовальники, а без холопьего разумения и проку-то в вас, эвона, с комариный опашь.
И снисходительно:
— Царя для не гневаюсь на вас. Застаюсь.
Три дня пировали работные, отъедаясь за долгие голодные годы. На четвёртый — сразу стихли потехи и как рукой сняло бесшабашный разгул.
С удесятерённой силою закипела работа.
Василий, оглядев законченные стены, снова засел за чертежи. Наутро он с увлечением объявил отряду:
— Затеял яз в пряслах[169] окна поставить особные.
И, измерив пространства между башнями, разделяющие стены, приказал прорубить ряд отверстий.
— Ежели придёт близко ворог, стрельцам через окна каменьями метать можно. А из бойниц то ли вольготно палить из пищали! Сам-то пушкарь, како в Кремле, за пряслами, а ворог тот под погибелью.
Едва была готова башня над городскими воротами, в крепости собралось всё уездное духовенство.
После торжественного молебствия на башню водрузили полошный колокол и поставили пушку.
Вскоре были закончены работы по прорытию тайных ходов и погребов для зелейной казны.
С вестью о том, что воля Иоанна исполнена и над рекою выросла грозная крепость, поскакал на Москву Ондреич.
В Москве подьячий раньше всего явился в Судную избу, к Долгорукому.
У избы толкалась кучка людишек с челобитною. Один из них осторожно постучался. В дверь просунулась взлохмаченная голова сторожа.
— Недосуг окольничему!
Подьячий не спеша распрягал взмыленного коня и искоса поглядывал на склонившегося перед сторожем простолюдина.
— Сказывают, недосуг.
Сторож размахнулся и ударил палкой по голове челобитчика, попытавшегося прошмыгнуть в дверь. Ондреич подошёл к простолюдину.
— Нешто не ведаешь, что безо мшелу не пустят к окольничему?
— Ведаю, да что проку-то в том, коли, опричь епанчишки (он помахал изодранными лохмотьями), николи ничего за душой не бывало? — И слезливо заморгал. — В Разбойный приказ ходил — прочь погнали; кинулся в Судной — сторожи секут. — Он упал неожиданно в ноги подьячему. — Заступись! Поколол у меня Тронькин сынишку мого! А вины сынишка мой над собою не ведает, за что его поколол! А ныне сынишка мой лежит в конце живота!
Ондреич порылся за пазухой и незаметно бросил наземь горсть монет.
Простолюдин подобрал деньги и смело пошёл к двери.
Увидев в руке челобитчика медь, вышедший на стук сторож широко распахнул перед ним дверь.
Подьячий, доложив в нескольких словах окольничему об успешном окончании работ, отправился с думными дворянами в Кремль.
С замирающим сердцем проходил он сенями к постельничьим хоромам, на половину царевичей, где был в это время Грозный.
У двери посол и думные задержались.
Из терема Фёдора доносился сдержанный плач.
— Будешь пономарить, сука пономарева?! — резнул слух сиплый голос царя.
— Твоя воля, батюшка!.. — всхлипнул царевич.
— Сдери, Малюта, с мымры моей кафтанишко! А ты, Евстафий, просвети его глаголом мудрости!
Протопоп заскрипел, точно полозья по примятому снегу:
— Казни сына твоего от юности — и будет покоить тебя на старости; не ослабевай, бия младенца; колико жезлом биёшь его — не умрёт, но здрав будет; бия его по телу, душу его свободишь от смерти.
Глухие удары плети переплетались с отчаянными стенаниями избиваемого.
Наконец дверь распахнулась. Опираясь на плечо Малюты, в сени вошёл разморённый Иоанн.
Ондреич упал на колени.
— На славу тебе поставил розмысл крепость!
Грозный выпрямился и, довольно погладив бороду, окликнул Ивана-царевича:
— Содеял холоп потеху татарам!
Иван просунул голову в дверь.
— Иди, Федька, послушай, каку весть возвещают!
Фёдор, поддерживая одной рукою штаны, а другою размазывая слёзы на припухшем лице, бочком вышел в сени.
Царь любовно обнял его.
— Замест пономарства, будешь навычен тем Ваською розмыслову делу.
Царевич облизнул языком верхнюю губу.
— Твоя воля, батюшка…
— Буй!
— Твоя воля, батюшка.
Грозный повернулся к подьячему.
— Сказывай к ряду.
По мере рассказа Ондреича лицо царя всё больше расплывалось в улыбку и светлели глаза.
Выслушав доклад, он что-то шепнул Малюте и, глядя в упор на думных, по слогам отчеканил:
— Дьяка Ваську жалую яз дворянством да «вичем»[170]!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Не спалось Иоанну. Голову давили чёрные мысли.
Он поднялся с постели и подошёл к образам. Неверным жёлтым паучком вспыхивал огонёк лампады, припадал непрестанно и с шипением вновь вытягивался, точно отплясывал священную пляску. Из сеней едва доносилось мерное дыхание дозорных. Сквозь стрельчатое оконце в опочивальню сочилась полунощная мгла.
Грозный приложился горячим лбом к цветному стеклу. На дворе, утопая в тягучей жиже тумана, двигались стрельцы.
«Малюту бы кликнуть, а либо Бориса», — подумал царь, но махнул рукой и опустился на колени перед киотом.
«Денег бы силу да земщину одолеть!» — со стоном перекатилось в горле и замерло на устах.
Щурясь на образ Володимира равноапостольного, он заискивающе склонил голову.
— Помози, святой прародитель, самодержавство укрепить наше да вотчину излюбленную, Русию, возвеличить перед лицем всех людей!
Жёлтый паучок подмигнул и заскользил по золоту риз. Переливчато заулыбались жемчуга и изумруды на венце Володимира.
Зрачки Иоанна загорелись жадными огоньками. На лбу собрались упрямые складки, и хмурою тенью передёрнулись брови.
— Малюту! — вдруг оскалились зубы. — Малюту!
Дозорный стремглав бросился из сеней. Застёгивая на ходу кафтан, в опочивальню ворвался Скуратов.
— Абие волю сидети с Грязным, Годуновым, Челядниным да Фуниковым!
Быстро, прежде чем Малюта успел расставить лавки, пришли советники.
Грозный стукнул кулаком по столу.
— Одолеть ливонцев! Живота лишиться, а одолеть! — И, неожиданно смягчаясь, мечтательно; — Да ещё торг наладить с любезными сердцу нашему гостями аглицкими через Обдорские и Кондинские северные страны. — Он приподнял голову и оттопырил капризно губы. — Чего попримолкли? Аль не любы вам те басурмены?
Борис вытаращил глаза.
— Что тебе любо, царь, то и нашему сердцу на радость.
Иоанн глубоко вздохнул.
— А и не миновать стать, загонят меня из Русии крамольники. Придётся, видно, остатние дни свои коротать за морем, у той агличанки[171]!
— Помилуй Бог! Не кручинь ты нас, государь!
— Чего уж! Ведаю, про что сказываю… Повсюду шарит израда.
Он зажмурился и снова мечтательно протянул:
— Злата бы силу! Со златом весь бы мир одолел!
Челяднин припал к царёвой руке.
— Всё по-твоему будет. Дал бы допрежь всего Господь с израдою расправиться.
Окольничий перевёл дух и, поклонившись в пояс, вперил молитвенный взгляд в подволоку.
Царь зажал в кулаке непослушно подпрыгивающую бороду и любопытно насторожился.
— Аль надумал чего?
Челяднин незаметно подтолкнул ногой казначея.
— Вели Фуникову домолвить. Его затея.
Истово и долго крестился казначей на образ Егория Храброго, потом мягко уставился на царя.
— И порешили мы с Грязным, Челядниным да и с Борисом и Малютою сдобыть тебе и денег силу, и волю над земщиной.
Советники переглянулись и опустились на колени. Грозный заёрзал в кресле. Левый его глаз почти закрылся, на виске грязно-сапфировой подковкой вздулись жилы, а пальцы судорожно сжимали посох.
169
Прясла — пространства между башнями.
170
…жалую яз дворянством да «вичем»! — Произведённый в дворянство получал право на отчество в его современном звучании. «Вич» — суффикс отчества мужских имён для привилегированных лиц и сословий.
171
…остатние дни свои коротать за морем, у той англичанки! — Имеется в виду английская королева Елизавета I Тюдор (1533–1603), которая намеревалась предоставить убежище Ивану Грозному.