Здравствуй, Чапичев!

— Фюйть! — присвистнул я. — Был конь, нет коня. Уведет его Тимка. У конокрадов это болезнь. Не утерпит.

Яша вздохнул.

— Ты только не сердись, — сказал он. — Наврал я тебе тогда про Тимку. Никакой он не конокрад. Это когда мы в больнице лежали, вместе придумали: угонять куркульских коней. А потом Тимка передумал.

— Сказки мне рассказываешь. То он конокрад, то не конокрад. Может, он у тебя какой-нибудь святой?

Яша снова вздохнул.

— Не… Не святой. Понимаешь, он беспризорный был. Отец и мать померли в голодуху. Остался Тимка один. Шатался-шатался, потом его один куркуль на базаре в Хорлах нанял коней пасти. Хитрый оказался куркуль. «Я, — говорит, — тебе, Тимка, заместо отца буду». Обманул, подлюга. За два года он Тимке даже штанов не купил. Лопнуло у Тимки терпение. Пошел он к куркулю и говорит: «Хозяин, давайте расчет». А куркуль крутить начал: «Какой расчет? Ты же мне как сын». Рассердился Тимка, ночью взял в табуне хорошего коня — и на базар. Покупатели спрашивают: «Где на коня бумага?» А откуда у Тимки бумага? Так и попался. Тимка начальнику милиции все рассказал про куркуля, а начальник ни в какую — не верит. «Факт, — говорит, — налицо, конь при тебе, а на коне хозяйское тавро». Ну и взяли Тимку. Сначала в домзак, а потом в колонию.

— Вот видишь. Значит, он все-таки конокрад. Увел же коня.

— Так он же своего увел, кровно заработанного.

«А ведь верно, — подумал я. — Заработал Тимка этого коня».

И как-то сразу испарилась моя неприязнь к Тимке. Наверное, неплохой он вовсе. И я зря придираюсь. Неожиданно для самого себя я взял Яшу за руку и сказал:

— Знаешь что, Яша, у меня рубль есть на кино. Но черт с ним, с кино. Давай лучше купим Тимке на дорогу папирос. Самых лучших, «Сальве». Идет?

— А ты не брешешь?

— Правду говорю.

Яша рассмеялся и сильно хлопнул меня по спине:

— Ты ничего, в общем, свойский парень. — И уже деловито посоветовал: — «Сальве» дорогие. Ты лучше подешевле купи и побольше.

Мы купили папирос и побежали на вокзал к эшелону, с которым отправляли призывников. Так я познакомился с Тимкой. Всего час, а то и меньше длилось это наше знакомство. Но Тимка мне успел понравиться по-настоящему. Хороший это оказался парень. Веселый, добрый и, что самое главное, разговаривал он с нами не с высоты своих двадцати с лишним лет, а как равный с равными.

Когда послышалась команда «По вагонам!», Тимка крепко стиснул мне руку и шепнул:

— Корешку помоги. Он парень башковитый.

Яшу он порывисто обнял, дружески похлопал по плечу и тепло попрощался:

— Покедова, братишка. Не скучай. Живы будем, увидимся.

Но, насколько мне известно, они никогда больше не встречались. В тот осенний день из Яшиной жизни ушел первый его друг, успевший стать для него одновременно братом и товарищем. И я тоже больше не встречался с Тимкой. В последний раз увидел его в дверях теплушки. Опершись грудью на брус, он прощально помахал нам обеими руками. Эшелон с новобранцами медленно покатился вдоль длинного джанкойского перрона. Замелькали стриженые головы и ставшие поразительно похожими друг на друга лица. Тимкиного лица я, к сожалению, не запомнил. А вот гармонист, который ехал в предпоследнем вагоне, почему-то запомнился мне навсегда. Он сидел в дверях теплушки, свесив ноги в больших рыжих сапогах. На коленях у него лежала украшенная ленточками гармонь. Лицо парня — скуластое, обожженное солнцем и ветром — выражало такое бесшабашное веселье, что стоявшая рядом со мной девушка с заплаканными глазами невольно рассмеялась. А он озорно подмигнул ей, крикнул что-то веселое, кажется: «Не плачь, Маруся, я скоро вернуся», плавным и красивым жестом растянул меха гармони и низким, хрипловатым голосом запел неожиданно грустную, незнакомую мне песню…

НЕСОЗНАТЕЛЬНЫЙ БОБИК

Зимой Яша завел себе собаку. Вернее, она сама «завелась». Яша лишь сказал сочувственно: «Бедный Бобик». А так как в это время других «бобиков» на улице не было, собака догадалась, что кличка относится именно к ней. Это была голодная, бездомная дворняжка, одна из тех, которым не повезло в жизни. Никто никогда ей не сочувствовал, а тут: «Бедный Бобик». И Бобик сразу проникся к Яше горячей благодарностью и преданной любовью. Только поначалу не знал, как это выразить. Он был воспитан в жестокой борьбе за существование, или, как люди говорят, за кусок хлеба. А в такой суровой собачьей жизни, конечно, нет места ни любви, ни благодарности, ни другим нежным чувствам. И Бобик сделал первое, что подсказал ему инстинкт: шершавым, мокрым языком лизнул Яше руку. Но мальчику это не понравилось — он брезгливо отдернул руку. И Бобик с отчаяния, от страха, что может упустить свое счастье, завертелся юлой вокруг Яши, залаял так звонко и весело, что сам удивился: «Откуда это?» Так лаял он только в далеком детстве, когда был еще беззаботным щенком.

Но Яша не удивился. Он все понял. «Пляшешь, Бобик? Ну так что ж, пляши. Поешь по-своему? Ну так что ж, пой. Я и сам, когда в животе урчит от голода, пою и пляшу, зарабатывая пятачок», — рассудил Яша и тут же, не откладывая, решил судьбу Бобика:

— Пойдем со мной, хочешь?

Еще бы не хотеть!

Став «хозяйской» собакой, Бобик изменил образ жизни. Теперь он уже не шлялся по городу и не дрался с бродячими псами. Утром он вместе с хозяином отправлялся на работу и целый день терпеливо поджидал Яшу у входа в парикмахерскую. В салон его, конечно, не пускали. Стоило Бобику нарушить этот запрет, как раздавался окрик Ветросова:

— Пошел вон, блохастый!

Что верно, то верно — блох у Бобика было действительно великое множество. Раньше он, видимо, не обращал на них внимания: не до них было. Но теперь, зажив обеспеченной жизнью и, главное, имея досуг, он повел с ними отчаянную борьбу. Только ничего не помогало.

Яша озабоченно спросил меня:

— Может, какой порошок есть против блох?

— Давай заглянем в аптеку, узнаем.

В аптеке такого порошка не оказалось.

— Ну что ж, пусть до весны потерпит, — решил Яша. — А весной я его в ставке? буду купать. С мылом.

Однако бедный Бобик так и не дождался весны.

В ту зиму я начал работать в Феодосийском порту и лишь изредка приезжал в Джанкой. Приехав домой под Новый год, навестил Яшу. Он выглядел очень усталым. Даже улыбка, так красившая его лицо, стала какой-то вымученной.

Преуспевающий Ветросов еще осенью расширил свой салон — нанял четырех мастеров и поставил кассу, за которой восседала сама мадам Ветросова. Она же по совместительству делала местным модницам маникюр. Яшу теперь гоняли без передышки. То и дело слышалось: «Мальчик, прибор! Мальчик, компресс! Подай! Убери! Подмети!»

Правда, Ветросов увеличил на несколько рублей Яшину зарплату. Но учить паренька делу наотрез отказался.

— Что значит отказался? — возмутился я. — А ты потребуй.

— У Ветроса потребуешь!.. Я ему говорю: «Хозяин, когда учить будете?» А он: «С какой стати я тебя буду учить? Когда я учился, я сам хозяину платил, а ты у меня жалованье получаешь». Разве с таким паразитом договоришься? Недавно он меня чуть совсем не выгнал.

— Опять чашку разбил?

— И чашку разбил, — невесело признался Яша, — и Бобик подвел меня.

Оказывается, случилось вот что. Подавая Ветросову чай, Яша снова разбил одну из любимых хозяйских чашек. Хотя чай был не очень горячий, Яша на всякий случай завопил так, будто в самом деле ошпарился крутым кипятком. С ошпаренного к спрос за разбитую чашку не такой: как-никак человек сам пострадал. Словом, Яша рассчитал почти точно, но маленько промахнулся. Услышав его вопли, Бобик бросился на выручку. Дверь сам отворил, да с таким треском, чуть стекла не вылетели.

Увидев Бобика, Ветросов пришел в ярость, закричал: «Пошел вон, блохастый» — и запустил в него ножницами. А Яша почему-то решил, что хозяин в него целит, и, увертываясь от удара, наступил Бобику на хвост. Пес завизжал, потом зло оскалил зубы и вдруг бросился на хозяйского мальчугана Витьку. Острые зубы Бобика впились в оголенную Витькину ногу.