Крымская повесть

«Сего 15 ноября в 3 часа 20 минут начался артиллерийский бой десяти мятежных судов и засевших в казармах матросов с оставшимися верными судами эскадры, полевыми батареями и сухопутными войсками. В 5 час. 30 мин. бой окончен. Бунтовавшие суда сдались. Их предводитель отставной лейтенант Шмидт арестован. Утоплен мятежный пароход, поврежден миноносец, крейсер „Очаков“ горит. Мятежники окружены, потери неизвестны».

Оставим на совести Васильева разночтения: в одном случае он именует П. П. Шмидта отставным лейтенантом, в другом — капитаном второго ранга, пароход «Пушкин» почему-то назван мятежным. За нарочитым спокойствием тона шестипалого ротмистра растерянность и страх, чтобы не сказать — паника. Вспомните его прежние донесения: «мои люди не повинуются», «…я сам переодеваюсь и хожу в толпе…». Ведь в действительности ротмистр знал далеко не обо всем. И вовсе не все контролировал, как пытался это представить. Нет, не всех схватили, не всех «окружили».

Из-под носа у ротмистра ускользнул Марат, которого жандармы давно уже разыскивали — и в Севастополе, и в Симферополе, и в Херсоне.

Не догадывался, надо думать, Васильев и о существовании круглолицего солдатика, который, отлежавшись на вилле фабриканта устриц, в ночь с 15 на 16 ноября еще успел пробраться в морские казармы, где с двумя тысячами товарищей и вооруженных портовых рабочих до утра отстреливался от карателей, а затем со многими другими прорвался к порту и через Корабельную слободу в степи. Многие из них затем приняли участие в баррикадных боях в Москве, Екатеринославе, а позднее и в смелом налете на здание суда, откуда по решению Севастопольского комитета РСДРП были похищены и сожжены многие материалы следствия, которые помогли бы подготовить обвинение большой группе участников Севастопольского восстания.

Конечно же, энергичный ротмистр знал далеко не все. Например, он вряд ли осознавал, что восстание на флоте, бой, который приняли рабочие и солдаты у морских казарм, были частью восстания, задуманного как начало подлинной революции на юге России. И доблести восставшим было не занимать. Лишь отсутствие твердости и решительности в действиях Совета — сказались летние аресты большевиков-подпольщиков — позволили карателям сначала погасить стихийные волнения в сухопутных войсках, а затем расправиться с восставшим флотом и поддержавшими его рабочими.

Как ротмистру было уследить и за писателем Куприным, который спрятал под видом сезонных рабочих в имении композитора П. Бларамберга группу матросов с «Очакова», а затем помог им пробраться в Москву, на помощь восставшей Пресне?

Восставшим помогали многие — все, кому дороги были честь и достоинство России. И не так просто было погасить Севастопольский пожар.

Отмщение воздать!

Самым страшным было то, что Симонов молчал. Он ни разу не прервал Владимира, затем долго глядел за окно, на пустынную в это время года улицу.

— Уяснил, — сказал он наконец. — Хорошо, что из жалости не утаил от меня правду. Тела к берегу не прибило?

— Я был на пристани… Нет, никого не нашли. Но мой севастопольский знакомый обещал сообщить в случае чего…

— Человек он верный?

— Я бы сказал иначе: порядочный. — Владимир снова встретился взглядом с хозяином и испугался его глаз. Это были глаза человека смертельно раненного и знающего, что жить ему недолго.

— Вот и все… — сказал господин Симонов. — Ты ее любил?

— Любил, — ответил Владимир, не отводя взгляда. — Когда-нибудь напишу ее портрет.

— Зачем?

— Для себя.

— Для себя пиши. Мне не показывай. Нет человека. И незачем мне теперь глядеть на ее портрет. Скажи-ка мне вот что: какой корабль открыл огонь по катеру?

— Канонерская лодка «Терец».

— Кто ею командовал?

— Фамилии командира я не знаю.

— Эх ты! — стукнул по столу кулаком Симонов, а в его погасших было глазах мелькнул злой огонек. — Почему не узнал? Почему не убил его на следующий же день? Почему ты такой робкий? У кого смелость занимать будешь? У соседа? Почему эта жизнь не жизнь, а мучение? Почему все это? Почему проклятый Зауэр приехал сюда и строит здесь свои дурацкие пансионаты? Почему мы всего боимся и оглядываемся на собственную тень? Назови мне имя командира «Терца». Удавлю. Вот этой рукой. И не просто удавлю, а буду давить медленно, чтобы он чувствовал, как приходится тому, кто в море потопает… Отныне во всей Библии одну строку признаю: «Мне отмщение и аз воздам!» Нет, ты мне имя командира «Терца» обязательно узнай!

Симонов поднялся из-за стола и двинулся на Владимира.

— Слышишь, что говорю? Имя его. Адрес. Где живет! Понял?

Владимир взял Симонова за руки и почувствовал, как, несмотря на возраст, хозяин еще очень силен.

— Сядьте! — прикрикнул на Симонова Владимир. — Сядьте! И сейчас же возьмите себя в руки. Я понимаю ваше горе…

— Ничего ты не понимаешь…

Лицо господина Симонова, только что бывшее абсолютно красным, апоплексическим, вдруг слиняло, побледнело. На лбу выступили капельки пота. Казалось, он вот-вот рухнет на пол. Владимир довел Симонова до кресла.

— Ладно, — сказал хозяин, садясь. — Вам, молодым, решать. Делайте то, что считаете нужным. Только очень я сомневаюсь, что до судов над убийцами дело дойдет. Пока что Шмидта и его товарищей собираются судить. И судить будут как раз те, кто в них стрелял. Ты газету читал?

На столе лежал свежий номер «Крымского вестника». Вдруг лицо Симонова вновь начало багроветь. Он уставился в газету и дрожащим указательным пальцем водил по строчкам.

— Вот! Вот он! Как же я раньше не заметил?

Поначалу даже нельзя было понять, о чем толкует Симонов, что он внезапно отыскал на страницах газеты, но когда он выкрикнул название канонерки «Терец», стало ясно, в статье была названа и фамилия ее командира.

— Михаил Ставраки! Михаил Ставраки. Он убил.

Симонов выдвинул ящик стола. Звякнуло стекло. Он торопливо опрокинул в рот налитый до половины стакан.

Этот разговор состоялся почти месяц назад, на третий день после возвращения из Севастополя, когда Александр, едва живой, в жару лежал за ширмой в комнате Владимира. Надо было найти врача, да не первого попавшегося, а лишь «своего» человека, который не сообщил бы градоначальнику, что в Ялте появился подозрительный больной. Помогли рабочие маслобойни — Александр успел сообщить Владимиру имена тех, к кому в Ялте можно обратиться за помощью. «Свой» доктор был маленьким лысым человечком, напоминающим озябшего воробья, с традиционным саквояжем в руках — тихий, немногословный, застенчивый. Он определил состояние пациента как очень тяжелое. Штык не задел легкое. Но крови было потеряно очень много. Протерев спиртом руки, доктор тут же обработал рану, прописал мазь, опийную настойку для утоления боли, усиленное питание, сказал, что будет заходить ежедневно и наотрез отказался от гонорара. Кроме самого доктора и рабочего маслобойни, его приведшего, о том, что в комнате Владимира лежит раненый, знали лишь Эдельвейкины. Витька совсем перестал ходить в реальное училище, частенько оставался дежурить у постели Александра, пока Владимир сидел в фотографии. Как-то раз, вечером, сдавая свою вахту у постели больного, Витька радостно сказал Владимиру:

— Уже не только стонет. Уже и говорит… Пить просил.

И действительно, с этого дня дела Александра пошли на поправку. Он понемногу начал пить бульон. Иногда открывал глаза. Но молчал.

Усиленное питание для больного — это деньги. И немалые. Владимир спешил закончить заказ для Зауэра. Но писать идиллическое море было трудно. К тому же силы уходили на другую работу.

Когда же Александр смог говорить и даже сидеть, подложив под спину подушки, они с Владимиром до полуночи читали принесенные доктором газеты.

Баррикадные бои в Москве… Новые и новые забастовки железнодорожников… Волнения в Кронштадте и Чите… Внезапно возникшая и просуществовавшая неделю Владивостокская республика. Тут было над чем задуматься: республика на территории империи! Она возникла после того, как стали возвращаться из японского плена бывшие защитники Порт-Артура. Восстать восстали, республику провозгласили, но, что делать дальше, толком не знали… Власти опять, как и в Севастополе, успели перебросить по железной дороге казаков и те воинские части, в которых были уверены. Волнения в Киеве… Нападения на помещичьи усадьбы в Полесье, на Черниговщине… Миллионы подданных императора вдруг перестали этого императора признавать и отказали ему в праве судить или миловать, издавать указы, манифесты и вообще говорить от имени России. Россия заговорила о себе сама.