Крымская повесть

— А кого это вы ведете? — поинтересовалась мадемуазель, заметив наконец солдатика. — И куда?

— В тот самый номер, который я оплатил еще неделю назад. А солдат, которого мы поддерживаем под руки, только что спас меня от разъяренной толпы. За что и поплатился. Я ему обязан жизнью. Объяснение вас устраивает?

— О-о! Вполне, вполне! — закивала мадемуазель. — Если нужна моя помощь, я всегда… К сожалению, сейчас некого послать за врачом.

— Мы обойдемся сами. Я кое-что смыслю в медицине.

С людьми своего круга Венедикт Андреевич умел говорить находчиво и точно.

Бросок через Байдары

Солдатика уложили в кровать. Шуликов сообразил соорудить компресс из полотенца. Оно уже стало розовым от крови.

— Надо же — прикладом по голове! — бормотал солдатик. — Что «Очаков»?

— Горит.

— А где Шмидт?

— Кто знает?..

Солдатик попытался подняться. Его насильно уложили вновь.

— Нет, я пойду.

— Куда?

— В морские казармы. Там наши! — И тут же потерял сознание.

Окна второго и третьего этажей были выбиты залпами брестцев. На полу валялись осколки потолочной лепки. Бриз парусил шторы, наполнял комнату запахом моря в смеси с пороховой гарью. Но на пристани уже не стреляли. И канонада утихла. Зато вдали, на той стороне Южной бухты, все еще слышались не только разрозненные винтовочные выстрелы, но и залпы. Какой-то неясный шум доносился от Корабельной бухты, доков и конторы порта.

Короткий осенний день уже угасал. На море стало сумеречно. Прямо на стыке Малого и Большого рейдов пылал огромный костер — «Очаков». Огонь не успел захватить лишь нос корабля. Вдруг вспыхнули и уперлись именно в уцелевшую часть «Очакова» прожекторы с «Ростислава», «Трех святителей» и «XII Апостолов». Свет прожекторов был голубовато-белым, неживым, каким-то инопланетным. А сами лучи казались щупальцами гигантского спрута, протянувшимися к «Очакову». Они ползли вдоль крутых белых облаков дыма, в средине которых временами вспыхивали языки пламени, и наконец уперлись в бронированную башню «Очакова». Там, на мостике, стояли люди. Можно было разглядеть, как маленькие фигурки машут руками и кричат. А на том месте, где погиб катер, лишь сине-черная вода, теперь даже не вспененная барашками волн — ветер улегся. И вдруг далекий, протяжный крик:

— Бра-а-тцы! Бра-а-тцы!

Но внизу, на пристани, стояли лишь солдаты — брестцы и казаки.

— Бра-а-тцы!

Никто не ответил на крик. Никто не послал к «Очакову» катер, чтобы снять заживо сгорающих людей. А в том, что гибнущий крейсер осветили прожекторами, было еще нечто садистское, злобное.

— Кто будет выплывать — сталкивайте назад! — кричал на пристани офицер.

Фигура, походка его показались Владимиру знакомыми.

— Так это же Думбадзе! — воскликнул неслышно подошедший к окну Шуликов. — Вот уж вездесущий человек. Да и должностей у него несколько: и командир Брестского полка, и начальник охраны Ливадийского дворца. По слухам, именно он привел через Байдары верные правительству войска.

— Дайте-ка мне ваш пистолет! — сказал Владимир.

— Да вы с ума сошли. Из такого пистолета и ворону не подстрелить.

Вдруг вновь вспыхнула беспорядочная артиллерийская пальба. На самом деле это с грохотом лопалась раскаленная стальная броня «Очакова».

Думбадзе отдал еще какие-то распоряжения и увел часть солдат. Тут же на пристани вновь стали появляться штатские. Но по виду не рабочие, а, скорее, жители соседних домов. Они сбились кучкой на площадке перед гостиницей и испуганно глядели на пылавший крейсер.

К штатским двинулись солдаты, но какой-то офицер (разглядеть, в каком он чине, в сумраке было трудно) приказал:

— Пусть глядят! Пусть знают, что бывает с бунтовщиками. И детям и внукам своим о том расскажут!

Опять послышалось далекое: «Братцы!»

Сзади, на кровати, застонал солдатик, Шуликов метнулся к нему, быстро сменил компресс.

Лучи прожекторов нервно шарили по горящему крейсеру, по морю вокруг него. Вот один из них уперся как раз в то место, где погиб катер… И Владимир подумал, что на могиле погибших нельзя будет поставить ни памятника, ни креста.

— Бра-а-тцы!

— Да сколько же это будет длиться? — застонал Шуликов. — В двадцатом веке мы живем или же в глухом средневековье? Как же молчать, глядя на такое? Кажется, я рядом с вами сам стану социал-демократом.

— А у нас в роте социал-демократ есть, — отозвался внезапно раненый солдатик, услышав, что речь идет о социал-демократах. — Георгиевский кавалер. Он в адмирала Писаревского и в штабс-капитана Штейна стрелял, когда узнал, что замышляют по нам, солдатам, за митинг огонь открыть. Мне идти надо… Только голова кружится и тошнит… Так мы Петрова отстояли и выручили. Его уже арестовали, судить хотели. Силой вызволили. Он теперь там, на Корабельной… Наши живьем не дадутся… Должен идти! А за спасение благодарность мою примите.

— Лежите! — сказал ему Шуликов.

— Не имею права.

— Но и идти вы никуда не можете.

Солдатик опустил даже ноги на пол, сделал попытку приподняться, но у него ничего не вышло. Был еще слишком слаб.

Лучи прожекторов, спотыкаясь о волны, бродили по бухте, внезапно осветили и фасад гостиницы. Один из них ударил вдруг прямо в окно. Комнату залило ослепительным холодным светом. И вдруг дверь стала медленно приоткрываться. В номер не вошел, а, скорее, как-то вдвинулся Александр. Следом за ним — человек в клетчатом пальто и кепке, надвинутой на лоб. Это был Спартак. Он поддерживал Александра. В свете прожекторов оба были неестественно, пугающе бледны. Александр пытался что-то сказать, но не мог. Правое плечо его плаща было выпачкано чем-то темным. Постояв немного, он попробовал сделать шаг вперед, но вместо этого начал медленно сползать на пол.

— Вы ранены! — крикнул Шуликов и ринулся поднимать Александра. — Чем? Штыком? У вас все плечо в крови. Рана глубокая?

— Откуда же… — с трудом выговорил Александр, собираясь с силами. — Откуда же я знаю?..

Его довели до кровати и уложили рядом с солдатиком. Спартак взял Владимира за локоть.

— Я сейчас уйду на Корабельную сторону. Меня ждут. На тебе эвакуация Марата.

— Куда везти?

— В Симферополь, в Ялту, в Бахчисарай — все равно. Только бы подальше отсюда. Здесь его будут искать.

— Но как же вы сами проберетесь на Корабельную? Все оцеплено.

— Сумею. Только для этого по крышам придется полазить. А Марат — сам видишь — сейчас для таких дел непригоден. Короче, делай что хочешь, а его сбереги.

— Из тех, кто был на катере, кого-нибудь спасли?

— Прямое попадание. И про Шмидта и остальных ничего не знаю… В общем, друг, если что — не поминай лихом.

Луч прожектора прополз по ступеням пристани и вновь воткнулся в горящий «Очаков». В комнате стало совсем темно. Шуликов щелкнул выключателем. Свет, на удивление всем, загорелся.

— Так! — сказал Шуликов. — Хотите вы все того или не хотите, но сейчас вам придется подчиниться моей воле и моим распоряжениям. Для начала вас всех троих надо вызволить из «Киста». Здесь вы, как в мышеловке. Через час-другой может быть обыск или бог знает что еще. А куда ушел четвертый? Не знаете… Ну да ладно, займемся самоспасением.

Тут же фабрикант устриц принялся давить на кнопку электрического звонка, а одновременно схватил с тумбочки медный колокольчик и поднял такой шум, что солдатик опять очнулся и привстал с кровати.

— Кажется, братцы, уже могу ходить, — сказал он, задыхаясь. — Правда, из глаз искры летят. Яркие, как звездочки. Но вот, поди же ты, не падаю…

— Вот и отлично, — вновь обретая решительность, сказал Шуликов. — Вы, Александр, в состоянии сделать хотя бы полтысячи шагов?

— Полтысячи? Почему именно полтысячи? Идти я смогу.

На звонки колокольчика прибежала сама мадемуазель Шлее.

— Сударыня, — твердо начал фабрикант устриц. — Люди, находящиеся здесь, в номере, мои друзья, которым я многим обязан. В дальнейшие объяснения вдаваться я не намерен. Во всяком случае, сию секунду. А сейчас мне нужно, чтобы вы немедленно раздобыли два мужских костюма. Можно попроще. Один — для невысокого и полного человека, второй — для худощавого и высокого. Кроме того, я воспользуюсь телефоном, чтобы позвонить к себе на виллу и вызвать экипаж. Это все. Расходы, которые вы понесете, будут возмещены в пятикратном размере. Вы знаете, что я человек слова. Счет пошлите ко мне с посыльным. И напоминаю вам, на всякий случай, — тот, кто дружен со мной, никогда еще в этом не раскаивался.