Страница 121 из 125
Потому он так радостно приветствовал первого же приблизившегося знакомого.
— Герр фон Гота, не так ли? Чем обязан?
— Я хочу вас попросить следовать за мной.
— Но куда?
— Вас ожидает Циммерман.
— Ох уж этот Циммерман!
— Не возмущайтесь, — с улыбкой посоветовал Клостерс. — Полицейских и женщин нельзя заставлять ждать.
Иначе они теряют терпение, а это всегда приводит к неприятным последствиям. За нашу дорогую спутницу не беспокойтесь, я о ней позабочусь.
* * *
Из ответов на вопросы журналистов по поводу появления Сузанны Вардайнер на концерте в Дойче–музеум
1. Супруга премьер–министра:
— Я здесь только для того, чтобы слушать концерт. Будьте добры с подобными вопросами обращаться к моему мужу!
2. Супруга одного из министров:
— Это просто скандал, я не боюсь этого слова. Это признак дальнейшего падения общественной нравственности… Нет, я не могу слова дурного сказать о Шмельце. Кстати, он во время антракта тактично удалился. Но этот Клостерс…
3. Начальник отдела культуры магистрата:
— А что в этом, простите, особенного? На концерт может прийти любой, и сопровождать его тоже может кто угодно. Куда мы придем, если будем обсуждать, кто, с кем и почему?
4. Супруга бургомистра:
— Изумительный концерт! Я так заслушалась, что просто не заметила фрау Вардайнер. Поэтому не могу…
5. Музыкальный критик Фюрст:
— Да, я заметил какое–то беспокойство среди зрителей — шепот постоянно мешал слушать музыку… Это было довольно неприятно, но что было причиной, не знаю.
* * *
В 21.15 Ляйтнер сказал Хесслеру:
— Поехали, в полицай–президиуме хотят знать ваш размер воротничка! И вашу машину возьмем.
— Вы сядете за руль? — спросил внешне спокойный Хесслер.
— Нет, это я предоставляю вам, — усмехнулся Ляйтнер. — Только я вас попрошу не гнать выше пятидесяти.
— Вы меня обижаете, — уверял его Хесслер. — Если считаете, что я нервничаю, то ошибаетесь. Мне нечего бояться!
— Рад это слышать. — Снайпер и каратист Ляйтнер одобрительно улыбнулся. — Но только попробуйте сделать хоть одно лишнее движение, Хесслер, сильней нажать на газ или пошалить с рулем — и приехали!
— Не нужно меня пугать, я не боюсь. Чего вы, собственно, хотите? Ведь я всегда и всюду лишь выполнял свои обязанности!
— Видите, тут мы похожи. Я тоже выполняю свои, — заметил Ляйтнер. — Но к чему это иногда может привести? Меня, например, к тому, что время от времени приходится отделать кого–нибудь так, что он несколько месяцев отлеживается в гипсе или остается калекой на всю жизнь. А иногда приходится кое–кого и прихлопнуть. И так всегда, мне жаль! Так что лучше уж вы меня не заставляйте…
* * *
Из записок комиссара криминальной полиции в отставке Келлера:
«Мы заехали к Фоглер за псом. Сабина не хотела его отпускать, и пришлось пообещать, что она сможет играть с ним в любое время.
О моих отношениях с этим псом ходят самые невероятные слухи. Некоторые считают, что он заменяет мне семью, или даже утверждают, что я люблю собак больше, чем людей, поскольку с теми знаком только с худшей их стороны. И Бог весть еще что…
Но в действительности дело обстоит иначе. Гораздо проще и интереснее. Мы с ним равноценные партнеры, отдающие друг другу самое ценное — дружбу, доверие и ласку.
Когда мы вернулись к Циммерману в кабинет, Мартин с необычайным азартом пустился планировать предстоящую схватку, я между тем извлек из лапы пса острый камешек, и он мне благодарно лизнул руку.
Потом меня окликнул Циммерман:
— Давай договоримся. Я начну разговор со Шмельцем и постараюсь накалить атмосферу, чтобы облегчить тебе дело. Остальное предоставляю тебе. Если тебе повезет, я тут же возьмусь за Хесслера».
* * *
Войдя в кабинет Циммермана, Анатоль Шмельц держал себя как оскорбленный архиепископ. Не замечая Келлера и тем более его пса, направился прямо к комиссару. Циммерман спокойно его разглядывал.
— Герр Циммерман! — надменно начал Шмельц. — Вы оторвали меня от праздничного мероприятия и велели привезти сюда!
— Нет, вы не поняли, — поправил комиссар. — Я уже несколько часов пытаюсь вас найти. Безуспешно.
— А что, я должен вам давать отчет о каждом своем шаге? — возмутился Шмельц. — До этого еще мы не дошли. Поэтому я прошу вас…
— Я вас искал, чтобы сообщить о вашем сыне Амадее.
— Не знаю, что еще вы приписываете моему сыну, — повысил голос Шмельц, — но предупреждаю, у него есть право на защиту. И о ней я позабочусь. Лучший адвокат…
— Никакого адвоката ему уже не нужно, — медленно произнес Циммерман, глядя при этом Шмельцу прямо в глаза. — Ваш сын погиб.
— Что вы сказали? — задохнулся Шмельц.
— Погиб в автокатастрофе. Вместе со своим спутником.
— Нет, — мертвым голосом произнес Шмельц. Растерянно оглянувшись, оперся о спинку кресла. — Скажите мне, что это неправда! — Он беспомощно сполз в кресло. Казалось, он в нем не сидел, а лежал. Закрыв руками залитое потом лицо, простонал: — Это не может быть правдой!
Циммерман молчал, не спуская со Шмельца глаз. Келлер следил за псом, который поднял холодный влажный нос, понюхал воздух и несколько раз фыркнул.
— Нет–нет! — непрерывно повторял Шмельц, не открывая лица. — Господи, за что мне такая кара? Ведь я для своего мальчика сделал больше, чем для всех остальных людей, вместе взятых. Посвящал ему каждую свободную минуту, которую мог урвать. Играл с ним, когда был маленьким, брал с собой в отпуск, осыпал подарками. Всегда был великодушен и щедр, сын получал все, чего душа желает. У него было все: денег — сколько угодно, полная свобода, а при надобности — чуткий и всепрощающий отец. И такой конец!
Сквозь этот поток жалоб тихо, словно издали, донесся голос комиссара Циммермана:
— В этой трагической катастрофе вместе с вашим Амадеем погиб и мой сын Манфред…
Шмельц онемел, словно молнией пораженный. А Циммерман тяжелым шагом вышел из комнаты.
* * *
Рождественский банкет в редакции «Мюнхенского утреннего курьера» раскрутился на полные обороты. Штамбергер из отдела внутренней политики, отвечавший за организацию праздника, с удовлетворением констатировал: «Народ веселится!»
По мере роста потребления спиртного рос и уровень шума, и праздновавшие преждевременно стали вести себя слишком непосредственно…
Несколько сообщений еще улучшили всем настроение.
Тириш передал, что, к сожалению, вернуться не сможет — важное совещание. От Шмельца позвонили, чтоб на его присутствие не рассчитывали ввиду трагических событий в семье. А Вольрих, вызванный к Хельге Хорстман, заявил по телефону: «Знаете, да пошли вы все! То есть я хочу сказать, что, к сожалению, вернуться не смогу».
Теперь ничего уже не мешало повеселиться от души. Особенно когда исчез и Хорст Фане, формально заместитель, а фактически истинный шеф–редактор газеты. С «малышкой» они удалились в сторонку, где им никто не помешает. Правда, перед этим Фане еще раз взял текст своей завтрашней статьи и попытался кое–что поправить. Усилил некоторые формулировки насчет того, что демократию недопустимо каждому толковать по–своему и только для себя, и наконец решил, что исключит из текста оборот «некоторые люди» и будет прямо называть имена. Прежде всего — Вардайнера.
— Изумительно, — выдохнула «малышка», восторженно взирая на него.
Фане притянул ее к себе, но, что–то вспомнив, вызвал курьера и швырнул ему рукопись:
— Немедленно отдайте в набор. Когда закончат, пусть начинают печатать.
Сейчас он был сам себе хозяин и пользовался этим. Вызвав гитариста Братнера из редакционного ансамбля, велел ему включить магнитофон.
— А мне тут изобрази что–нибудь чувствительное, пока мы с малышкой на минутку удалимся. — Имелся в виду пустой и полутемный кабинет Шмельца. — Двери оставим приоткрытыми.
* * *
Шмельц все еще бессильно лежал в кресле. Пес метался вокруг него, опустив нос к земле, словно в поисках свежих следов. Келлер терпеливо, ни слова не говоря, ждал, пока Шмельц придет в себя.