Страница 37 из 45
Я вышел вместе с заведующим и остолбенел. Перед нами стояла девушка с родинкой.
— Круглов Иван Христофорович?
— Да…
— Два года назад окончили физкультурный?
— Я дал задний ход, но спрятаться за ширму не успел.
— Это ваш помощник? По-моему, мы где-то виделись.
— В-вряд ли… — пролепетал я.
— Но мне кажется, вы окончили СХИ.
В минуту смертельной опасности человек становится находчивым.
— У м-меня четырехлетка.
— Что ж так мало? Молодой, здоровый парень…
— Я только что из за-к-ключения…
Наверно, это меня и спасло. Тычинина не стала расспрашивать дальше из чувства деликатности.
— Зайдите завтра в горком, — сказала она. — Устроим вас в вечернюю школу. Хорошо?
— Хо-р-ро-шо… — ответил я, не сдержав зубной дрожи.
Девушка улыбнулась нам обоим на прощание, тряхнула косичками и упорхнула в дверь.
Иван Христофорович схватился за голову и заходил по комнате.
— Странно, — бормотал он. — Чертовски странно! Откуда она?.. Откуда она знает, что я два года назад?..
— Вы?
— Да! Два года назад я окончил физкультурный институт…
Ноги у меня ослабели, и я опустился прямо на банку с проявителем, обалдело тараща глаза. Он тоже гриб!
— Вот какие пироги, Гена…
Заведующий был жалок. Губы его дрожали, и в глазах качалась коровья тоска.
И тогда я (не без некоторого торжества) рассказал ему про эту «кошечку с бантиками». О ее «методе веры человеку». Об эксперименте над Кобзиковым. О гибели Тихого ужаса. О трагическом конце карьеры Березкина.
Иван Христофорович слушал безмолвно. Казалось, он даже не дышал.
— Что же теперь делать?..
— А здорово сработано, — сказал я почти с восхищением. — Куда ни ткнись — заколдованный круг. Выход один — покаяться.
— В горком?! Не пойду!
Два часа Иван Христофорович метался на кольцах, прыгал и рычал. Он был похож на раненого орангутанга. А потом, притихнув и поразмыслив, сорвал черную повязку — совершенно здоровый глаз испуганно взглянул на меня — и исчез.
Вернулся он вечером, меланхоличный и слегка похудевший.
— Ну, как дела? — спросил я.
— Новодевичий район, село Верхние Дергуны. Так я стал заведующим фотографией артели инвалидов.
Пережитый страх давал себя знать. Я вздрагивал от скрипа половиц, от телефонных звонков. Чтобы дать отдых потрепанным нервам, я решил заняться реализацией фотомонтажа «Вокруг света за семь рублей».
В колхозах фотокомпозиция пошла «на ура». Побывав в пяти деревнях, я получил изрядное количество заказов.
По пути на вокзал меня застал буран. Я сбился с дороги и три часа шел, не зная куда, увязая почти по пояс в снегу. Ветер валил с ног. Впереди маячил кто-то большой, лохматый, нелепо размахивал руками и бормотал: «Бу-у-у-у… уф… уфу-у-у-у». Я бежал, шел, полз за этим белым, лохматым, а он все отбегал, глядя на меня сквозь снег грустными стариковскими глазами.
Я уже начал замерзать, когда наткнулся на ферму. Это было так фантастично, что я не сразу поверил, что эта ферма — реальность, а не плод воображения моего замерзающего мозга.
На стук выглянула краснощекая девушка в платке, ахнула:
— Батюшки! Шо це за чудо?
Как раз закончилась вечерняя дойка, и у девчат было свободное время. Жалея и причитая, они нажарили яиц, напоили меня парным молоком. Я сидел на лавке под плакатом с доброй упитанной коровой и бессмысленно, глупо улыбался. Мое тело медленно оттаивало, словно опущенное в теплую воду. Было хорошо-хорошо. Девушки казались красивыми и милыми, мычание коров было как чудесная музыка. Если бы сейчас произошло чудо, я бы ничуть не удивился. Я даже был уверен, что чудо случится.
И чудо случилось.
Вошла Катя.
Она увидела меня еще с порога и замерла. Из-под ее ног вырывались дымящиеся волны морозного пара, катились по полу и таяли, исчезали. Катя напоминала мне возникшую из пены Афродиту. Афродита в валенках и теплом платке.
— Закрывайте дверь, Катерина Денисовна! — закричали девчата.
Катя вошла, сбросила полушубок на лавку и стала греть руки у печки, повернувшись к нам спиной.
— А к нам фотограф приблудился! — закричали девушки. — Чуть не замерз под окнами. Еле ото грели.
— Да? — Катя обернулась. — Что ты здесь де лаешь… Гена? — Ее красные руки, прислоненные к печке, заметно дрожали, наверно от мороза.
— В командировке, — сказал я. — Фотографировал скоростную сеялку для диссертации…
— Значит, дело идет?
— Идет… А ты зачем сюда?
— Даю консультации. Девушки собираются поступать в институт… и вот попросили…
— Ну, не буду мешать. Мне пора.
— Подожди меня. Пойдем вместе.
Мы шли долго, очень долго, по снегу, хрустевшему, как крахмал. Буран утих. Стояла высокая, до самых звезд, тишина. Постройки давно скрылись из виду.
— Гена, — сказала Ледяная принцесса глухим голосом. — Ты прости меня за то, в кафе… Я вела себя как девчонка. И вообще за все… Больше я те бе надоедать не буду. Я многое передумала за это время. Ты очень хороший. Очень… Я даже рада, что не вышла за тебя. Я бы не узнала, какой ты. Если у меня будет сын, я назову его Геной… Пусть о тебе память… Иногда на душе так тяжело, так тяжело… И тогда я думаю о тебе, что есть на земле ты, справедливый… Ты все правильно делал, Гена… Я гадкая…
У первого дома Катя остановилась.
— Не надо дальше… Прощай… Дай тебя поцелую, Геночка… Честное слово, в последний раз! Мы ведь никогда с тобой не целовались… Только тогда, на платформе…
Она прижалась ко мне щекой.
— Прощай, Геночка!.. Спасибо за все…
Мне стало нестерпимо стыдно самого себя, своего тела, рук, одежды, этого дурацкого фотоаппарата, того, что из-за меня были сорваны черные розы…
Когда я завернул за угол дома, стыд стал настолько жгучим, нестерпимым, что я не выдержал и побежал к мерцавшим вдали огням города по хрустящему снегу.
Вскоре произошли события, в корне потрясшие устои «королевства».
Дотоле тихие верноподданные жильцы шептались теперь по углам. Слышались крамольные речи. Началось брожение умов.
Каша заварилась с того, что в один прекрасный момент у нас в комнате появился Егор Егорыч и, пряча глаза, нерешительным голосом потребовал, чтобы я и Кобзиков съехали с квартиры.
— Когда я сильно выпью, то стараюсь поменьше раскрывать зев, ибо в эти моменты мой язык извергает чепуху, — витиевато ответил на это Вацлав.
Но хозяин «Ноева ковчега» тоскливо настаивал. Когда мы с Вацлавом убедились, что он совершенно трезв, спросили:
— Но почему?
Егор Егорыч долго бормотал что-то об ожидаемом приезде племянницы, о необходимости произвести капитальный ремонт {зимой!) и о том, что когда-то здесь жил какой-то студент-химик, который занимался опытами и, возможно, заразил комнату радиоактивными веществами.
Все это, разумеется, нас не убедило, и Кобзиков отправился на переговоры с самой «королевой». Вернулся он сильно озабоченным.
— Дело дрянь. Разгневанная тигрица. Требует, чтобы мы умыкнулись немедленно. Говорит, что не потерпит в своем доме морального разложения. Особенно на тебя нападала.
— Пошла она к черту! — сказал я.
Вечером пришел монтер и отключил у нас свет. С радиопроводкой справился сам хозяин. Мы изготовили сложное устройство и подключились к соседнему столбу. Затем мы поставили на окна мощные шпингалеты, на дверь — килограммовый крючок и торжественно заявили, что отказываемся вносить квартплату.
На следующий день в качестве парламентера пришел Егор Егорыч.
— Уходите по-хорошему, — сказал он.
— На каком основании? — спросили мы.
— Он пристает к моей жене, — «король» ткнул грязным пальцем в мою сторону,
— Это она сказала?
— Я сам вижу.
— Ты тряпка, Егорыч!
— Ребята, — сказал плачущим голосом «ко роль», — ну уйдите! Что вам стоит?
— Не уйдем!
И началась борьба. У нас выставили окна. Мы заделали их фанерой. Не стали топить печку. Мы купили «буржуйку». Отключили водопровод. Мы перешли на пиво.