Круг иных

Мне понравился стишок Ли Ханта под названием «Поцелуй Дженни».

Дженни чмокнула меня

В щечку, соскочив со стула;

Время – вор, но в пику дням

Радость и меня коснулась.

Пусть печален, болен, стар,

Пусть богатства не нажил я.

Зато ласковы уста

Дженни милой.

На самом деле все не так ужасно. Может, я не прав, но мне почему-то кажется, что Дженни – это девочка лет семи-восьми, и здорово, когда ребенок подбегает и чмокает тебя в щечку.

Поражаюсь, насколько хорошо здесь знают этот сборник. Такое чувство, что во времена чрезвычайного положения чтение английской поэзии, мягко говоря, не приветствуется. Не сказать чтобы это было строго-настрого запрещено, но если тебя застанут в общественном месте, когда ты во всеуслышание декламируешь стихи, то вполне могут записать в опасно мыслящие элементы, которые подлежат устранению. И все-таки запретный плод, как известно, сладок.

Меня просят выбрать и почитать что-нибудь на свой вкус. Я хотел было сказать, что не имею особых предпочтений в плане поэзии, но тут, листая страницы, натыкаюсь на один очень знакомый текст. Здесь он дан как стихотворение, но я знаю его в виде песни. Пробегаю глазами по строкам, а в ушах звучит нежный голос матери. Мамуля везет нас с сестренкой в школу и поет:

Эгей, эгей, на горочку,

Эгей, эгей, холмистую,

Да к бережку, где с миленьким

Входила в речку быструю.

Ах, если б знать, ах, если б знать,

Любовь дается мам почем,

Сердечко б спрятала в ларец

И заперла его ключом.

Оказаться бы сейчас дома, снова увидеть мать! Я бы обязательно поблагодарил ее за это дорожное пенис и за то, что показывала нам свои любимые картины. Медленно, словно пробуждаясь ото сна, прихожу в себя.

Просят почитать Вордсворта.

– Великую оду! Просим могучую оду!

Они требуют оду «Откровения бессмертия». Это стихотворение я помню со школы. Специально читаю медленно и отчетливо, чтобы слушателям было понятно каждое слово, и между тем открываю для себя много нового – будто только теперь понял весь смысл.

Восставши ото сна, забвения и мрака,

Священная звезда позолотит восток;

Так начинают путь без трепета и страха

Все души сущего – закат их столь далек.

Под призрачным покровом на земле

Пускаются они по хоженой тропе,

И славным заревом освящена дорога:

Младенец чист, ведь он – творенье Бога.

Лишь только отрок подрастет,

Темницы мрак над ним смыкает своды,

Но ясный пламень зрим его очам,

Хозяйки, матери-природы.

Не меркнет светоч в трепетной руке,

Тернистый, бренный путь он освещает;

Сквозь бури и ненастья гроз душе

Надежду рая обещает.

Средь будничных сует утратит зрелый муж

Спасительного пламени обитель:

Померкнет свет, зовущий в путь,

Судьбы его и радости хранитель.

Они плачут. Я тоже растроган до слез. Эти люди живут в постоянной опасности, в любой Момент кого-то из них может не стать, и тут, в стихотворении, им говорят, что жизнь – бренная штука, но она не напрасна, есть в ней что-то такое, ради чего стоило появляться на свет. Боже мой, даже шлюха с теорбой слушает меня так, словно в рифмованных фразах кроется спасение ее души. Помню, как с пренебрежительной усмешкой Петра бросила в адрес Вицино: «Он предлагает отвечать на насилие стихами». Помню раскаленный прут в ее руке… Нет, я за Вордсворта.

– Вы, должно быть, испытываете гордость за свою страну, – говорит Экхард. – У вас столько замечательных поэтов!

Да, теперь я горд.

Глава 10

В путь мы с Экхардом трогаемся с утра, хотя и поодиночке. Он доводит меня до дороги, ведущей из города, и советует не крутить головой по сторонам – так проще сойти за местного. Если двигаться все время прямо, через милю будет заправка. Именно там мне велено его дожидаться.

Добравшись до места, обнаруживаю весьма древнюю заправку, оборудованную единственной помпой.

Стою, разглядываю это старье, и думаю: кому вообще может понадобиться заправка с одним насосом? Это настоящий антиквариат, доисторическое сооружение – так и напрашивается сюда какой-нибудь смотритель в комбинезоне и кепочке, который поможет вам управиться с чудо-агрегатом. Вытянутая металлическая штуковина, похожая на головастого безрукого чувака. Таким старьем можно заправлять только допотопную технику. И тут до меня доходит, что новые машины здесь вообще не ездят. Эта страна – настоящее кладбище подержанных автомобилей, некогда колесивших по нашим зажиточным краям. Здешнему населению пробки на дорогах и не снились.

Чутье подсказывает, что обслуги здесь нет, будка пуста (я заглянул в окно). Впрочем, следы человеческого пребывания налицо: кружка на гвоздике, маленький телевизор, а вот самого хозяина нет как нет, сгинул. Заправка-призрак.

Наконец подтягивается Экхард. За спиной – армейский вещмешок, на голове – шерстяная шапка, весь шарфом обмотался, чтобы не замерзнуть. Он видел, как я заглядывал в окно, и поясняет:

– Забрали его.

Уже и до заправщиков дело дошло?

– Литературу почитывал.

Тогда понятно. В книгах заключены идеи, которые заставляют размышлять и задаваться вопросом: в чьих интересах действуют власти?

– А телевизор, значит, смотреть можно?

– Естественно. Все, что вещают по телевидению, их устраивает. Люди сидят, уставившись в экран, и всему верят, как дети малые. А власти и рады скармливать народу всякую чушь.

Во всяком случае, ко мне это не относится. Бывает, конечно, и я телевизор смотрю, но уж, во всяком случае, младенцем себя от этого не чувствую и столь яростного гнева не разделяю. Ну, тупят в телевизоре, и что? Нельзя же круглосуточно энергией брызгать, иногда и расслабиться нужно. Экхард не согласен:

– Уж лучше лежать, уставившись в стену. Тогда хотя бы мысли в голову приходят. А если все время телевизор смотреть, начинаешь мыслить в заранее заданном направлении.

– Ну, у меня на родине все по-другому, – уверенно заявляю я. – У нас нет подчиненных государству каналов.

– Зато вам корпорации внушения проводят, денежки из карманов выкачивают. Это тоже не мысли, я вам

скажу.

О чем тут спорить? Я же сам смотрю телевизор с выключенным звуком. Это для меня как настенная живопись – мелькает перед глазами, и ладно. А в Лос-Анджелесе до такого додумались… Где-то читал, что в одном отеле в стенах вырезали дырки размером с экран, и когда мимо них проходишь, замечаешь слабое мерцание. Если заглянуть в это оконце, там и правда телевизор стоит, его со стороны не видно – только отсветы разноцветные по комнате. Представляете, там кто-то старательно вещает о чем-то важном, а на выходе получается всего-навсего цветастое мельтешение: синий, пунцовый… Мне это здорово по душе пришлось. Экхарду я рассказывать не стал – тут в двух словах не объяснишь.

С асфальта сворачиваем на утоптанную проселочную дорогу. Экхард говорит, по ней овец гоняют на пастбище.

Как оказалось, учитель пишет роман.

А ведь я мог бы и сам догадаться. Если человек люто ненавидит общественное вещание, то он скорее всего упражняется в крупных формах литературы. Таким людям обидно, что все смотрят телевизор и никто не читает книг. Почему бы тогда, спрашивается, не пойти работать на какой-нибудь канал, чтобы писать сценарии для передач? Так я отвечу: таланта не хватает. Можно сколько угодно сидеть и писать повесть, день за днем, год за годом, убеждая себя в собственной гениальности, а ты попробуй сунься на публику: очень скоро тебя попросят отчитаться о проделанной работе, и окажется, что ты – полная бездарность и ни на что не годен. Так что люди, которые пишут романы, редко кому их показывают. Это как стареющая женщина, которая перестала смотреться в зеркало, чтобы навсегда остаться в своей памяти молодой и цветущей.

Центральный персонаж книги – писатель, который трудится над гениальнейшим произведением. Он неожиданно влюбляется в девушку, та беременеет, и перед нашим героем встает дилемма: либо забить на величайшую в истории литературы книгу, устроиться на работу и трудиться во благо семьи, либо бросить подругу. Экхард излагает суть романа с неподдельной страстью, отчаянно жестикулируя. Видимо, этот выбор для него смерти подобен. Герой – на пике своего вдохновения, вот-вот родится величайший роман столетия, но и девушку он любит, души в ней не чает, да и срок уже превысил тринадцать недель.