Кровь боярина Кучки

- Ай, на коне я снова человек! - похвастался Чекман.

- Прости, не смог освободить твоих друзей.

- Они мне не друзья. Лихие тати! Я их не удержал. Из-за их алчности попал в беду.

- Вернёшься, передай привет Байбачке.

Чекман отёр лицо ладонью:

- Ах, дорогой! Байбачка мёртв. Кабы не он, меня бы не было в живых. Проклятые торчины уцелели, а он погиб.

Род натянул поводья, резко останавливая Катаношу.

- Удачи, друг!

Уколол губы одичавшей бородой заросшего Чекмана.

- А ты? Нет, я тебя не брошу, - хватался за его одежду берендейский княжич.

Род потрепал по холке Катаношу. Он уже спешился и видел приближающихся всадников.

- Итларь обрадуется твоему спасению, - сказал он другу.

- Будешь в Киеве, запомни, - свесился с седла Чекман. - Улица Пасынча Беседа. Дом Кондувдея…

- Ай-ё! - воскликнул Род, шлёпнув по крупу Катаноши.

Поравнявшись с ним, стая всадников призадержалась.

- Взять этого? - спросил один из них.

- Вперёд! Его возьмут другие, - приказал, видимо, старший. - Того догоним!

- Долгого пути! - со смехом пожелал им Род. - За Катаношей гнаться - что за ветром.

Он долго шёл Черниговской дорогой. Ночной снежный покров, опятнанный копытами, сухо поскрипывал. Не помягчал мороз. Разгорячённый Род не прятал подбородка в воротник.

Вот стайка новых всадников и розвальни с кошёвкой преградили путь. Несколько княжих кметей спешились и осторожно стали окружать его.

- Сопротивляться будешь, как Огур Огарыш? - высунулся из медвежьих шкур в кошёвке боярин Пук.

- Напрасно вы ополохнулись, - остановился Род. - Я в княжей воле.

- Пойман ты нашим государем Святославом Ольговичем за явную измену и воровство, - изрёк боярин.

11

Если бесконечная тьма, холод, неподвижность - это смерть, стало быть, Род умер. Но мёртвые боли не имут. Он же порой зубами скрипел: так болело плечо! Сколько времени длится невыносимая боль, он определить не мог. С тех пор как разобрали пластъё над порубом и бросили узника в чёрную яму, время перестало существовать для него. Только тьма и холод. И тишина, если бы не знакомое попискивание, как в земляной тюрьме бродников в Азгут-городке. Боль не давала не то что встать, даже двинуться. Вскоре крысы привыкли и стали ползать по нему, как ручные. Но он ещё не отведал их острых зубов. А придёт страшный миг, и защититься не будет возможности: руки не освобождены от ременных пут, а левой не шевельнёшь, даже будь она и свободной. Должно быть, при падении вывихнуто плечо. Будь такая беда с другим, Род живо бы вправил ему сустав. Бессон Плешок выучил. Ведь при стеношном бое кости, как птенцы, вылетали из своих гнёзд. Теперь поблизости костоправов нет, одни крысы. А воздух, как в подземных усах под хоромами боярина Кучки, - сырой и тлелый. Дышишь, будто в дыхательное горло заглатываешь мокрую волосяную бечёвку.

Узник что открывал, что закрывал глаза - ничего не видел…

И вдруг увидал свет. Он не лежал в земляном пору бе. Он не ощущал прикосновения крыс. Он не скрипел зубами от боли. У него не было вывихнуто плечо. Он стоял на дощатом берегу Мостквы-реки, покрытом ледяным крошевом, истолчённым сотнями сапог, моршней и лаптей. Моложное зимнее небо источало белое марево. Тонкая снежная пелена, тут же тающая, ложилась на плечи и непокрытые головы мужиков, на шали и платки баб. Цепочка кметей при копьях и бердышах сдерживала толпу у берега, хотя в такой тесноте не поразишь копьём, не посечёшь бердышом. Люди привыкли к власти и соблюдали страх, не думая о её оружии. К краю настила, к самому льду реки, подошёл рослый человек в чёрном клобуке, чёрной понке поверх шубы-одевальницы. По толпе прошёл говор: «Епископ Феодорец!» Черные епископские отроки оттесняли людей. Кого же так бесчеловечно тащат к епископу - руки и ноги в колодках? Род обомлел. Он узнал Букала. Вот его подвели, держат под руки. Тощее длинное тело плохо прикрыто издирками, шевелящимися на зимнем ветру. Седые космы свесились на запавшие глаза. «Неистреблённому волхву нет покаяния! Исполните приговор!» - гулким голосом произнёс епископ… «Услышь, злой дух, спрятавший под клобуком рога! - хриплым басом произнёс Букал. - От моей казни недалека твоя. Посланцы князя Владимирского отсюда в часе пути. Ими будет пойман епископ ада, надевший православную панагию»… Чёрный Феодорец воздел к небу кулаки: «Заткните пасть старому лгачу!» Букал затих после удара в лицо. Под вой толпы его поволокли к проруби. Когда каты расступились, отирая мокрые руки полами полушубков, Род на блюде темной воды увидел белую голову старика. Он бросился сквозь толпу, не встречая сопротивления. Устремился к проруби на виду у всех, и никто его не остановил. «О, отец!» - простонал блудный сын, лаская пальцами поредевшие седины. «Я ждал, я ждал», - услышал он в ответ, хотя беззубый окровавленный рот был нем. Юный богатырь не пожалел силы, чтобы извлечь мученика из воды. И… не смог. Могучими руками он пытался разодрать путы на посаженном в воду старике. Путы не поддались. «Я бессилен, отец!» - воскликнул юноша. «Ты силен. - В глубоких очах Букала он узрел знакомый загадочный блеск. - Ты сейчас силен не телесной, духовной силой. Тело твоё в земляном порубе, душа со мною… Прими прощальный совет: позабудь Кучковну. Иначе стра… страш…» Веки Букаловы опустились. Больше Род от него ничего не слышал. А толпа на берегу то ли выросла, то ли раздалась в стороны. Появились иные кмети, длинноусые, безбородые, словно отроки князя Андрея, обликом сообразные новому киевскому обычаю. Явно отроки, а не кмети. Вон как почтительно очищают перед ними путь смерды, кряжистые, лопатобородые. С отроками боярин Короб Якун и новоприбывшие монахи. По его знаку берут епископа Феодорца под белы руки. И никто из обережи не защищает его. «Поят ты, еретик, волею князя Андрея Гюргича…» - важно возглашает Короб Якун. Епископ рвётся, колет вокруг глазами, вздыбленная борода с разинутым ртом, как заснеженная Мостква-река с чёрной прорубью. Но угрозы Феодорца потонули в одобрительном гуле толпы. Вот епископа повели к саням под улюлюканье и свист. Рассыпается по крупицам чёрная каша на берегу…

Как возник, так и померк серый зимний свет в очах Рода. Пальцы, ласкавшие холод мёртвой Букаловой головы, почувствовали пустоту. В уши полезло назойливое попискивание. Легкие снова наполнились сырой тлелостью. Вернулась гнетущая боль в плече…

Первый крысиный укус он ощутил в мизинце правой руки и отчаянно заработал пальцами.

- Лю-ди! - возопил он страшным криком, который должен был услышать весь мир. Неужели в этом мире не осталось людей, только звери?

- Мы тут, - прозвучал знакомый голос над головой.

Глянув вверх, он снова увидел свет, но уже не поверил этому свету. Над ним грохало раздвигаемое пластьё. Кто-то прыгнул в яму, задев его вытянутые ноги, причинив новую боль.

- Правей, правей опускайте лестницу, - возился кто-то рядом с ним.

Несколько рук ухватили его за ноги и плечи.

- О-о! - застонал потревоженный раненый.

- Осторожнее, недотёпы! - приказал сверху все тот же знакомый голос. Да это Иван Берладник! - Побережнее подымайте, побереж… - И звук оборвался на полуслове…

Род очнулся в санях на душистом сене. Целебный воздух обжигал лёгкие, как хмельное питье. Пели полозья. Пукал рысистый конь.

- А я говорю: доколь славянами будут править то варяги, то половцы? - приятно, как при застолье, звучали слова Владимира Святославича Муромского.

- Твоё возбуяние мне смешно, - возражал Берладник. - Ведь наш с тобою прапрадед Рюрик - варяг!

отцу черниговский русич. Все мои прабабки - славянки. Уж не о варягах речь. Теперь в наших княжеских домах не викинги, а кочевники. Вокруг тебя, словно в Шарукани, скуластые узкоглазые лица. Возьми здешнего государя Святослава Ольговича. А его сын Олег? А Иван Гюргич? А ты ещё не видел Андрея Гюргича! Какая уж там варяжская кровь! Сыновья половчанок! Не ведаю, как можно с половчанкой спать…