Страница 113 из 144
Словно в третьем глазу запечатлелся удивлённый лик Изяслава. Останавливали крики: «Куда?.. Куда?»
Сорвиголовы устремились за ним, да разве Катаношу догонишь? Вот посыпались шахматными фигурами оглушённые Родовой булавой стрельцы. Вот Андреи, как комар, отзванивается мечом под мечами окруживших его киевских всадников. Тоже Аника-воин! Булава Рода обрушилась сзади на кольчужные спины, шлемы… Вот они с Андреем - глаза в глаза. Князь и пылу схватки рубанул… мимо! Потом узнал и все-таки вновь занёс меч. Тот пришёлся на булаву, вылетел из рук. Род вырвал у Андрея поводья, поворотил коня:
- Скачи точно передо мной, стрела тебя не коснётся.
Клешни рака, то бишь вражьи ряды, готовы были перед ними сомкнуться. Андрей же медлил. Оборотись к своему избавителю, прокричал:
- Неистребимый колдун!
Род понужнул его жеребца булавой по крупу, и оба всадника вырвались из кольца. Оставалось лишь прикрывать князя собственным заговорённым телом.
Едва перебрели Лыбедь, Род поравнялся с князем на безопасном месте.
- Что за юный половчин, княже, лежал близ тебя с разрубленной головой?
- Севенч, сын хана Боняка, - с досадою пробурчал Андрей, - Дурьём за мной увязался.
При этих словах Род вспомнил, что ханич Севенч, по свидетельству Кзы, мечтал порубить мечом Золотые ворота.
Андрей, опомнясь, с кем говорит, ожёг взглядом своего избавителя.
- Лечец Агапит? - процедил он сквозь зубы. - Излечиваешь от ненависти?
Род понял, что от Вевеи-лазутницы последняя встреча двух разлучённых Улитину мужу ведома.
6
- Яшника привёл? - спросил Гюргий.
- Не яшника, перебежчика, - усмехнулся Андрей.
Окружение суздальского властителя притихло, наблюдая происходящее. Страшна была усмешка Андрея, да и вопрос его отца не сулил опальному ничего доброго. Ближний боярин Короб Якун истиха перемолвился с воеводой Громилой. Тот обратился к Гюргию:
- Дозволь, государь, взять этого смельчака оружничим. Мой невдавне погиб.
- Истинно смельчаком нечистому надо быть, чтоб от Сатаны к Богу прыгнуть, - пробормотал Гюргий. - Бери, на свой страх и риск. - И отвернулся от воеводы.
Громила тут же отослал нового оружничего в обоз подкрепиться чем Бог пошлёт, попригожу вооружиться и окольчужиться.
Приметив телегу, груженную пустыми куфами, Род догадался, что она из обоза, и направил Катаношу за ней. Маленький возатай обернулся, широко раскрыл очи, тряхнул реденькой бородой, будто глазам не веря, и вдруг выпалил:
- Каково здравствуешь, Родислав Гюрятич?
Всадник даже остановил игренюю кобылицу. Лик возатая вовсе чужд, а голос до чего же знаком!
- Как ты знаешь меня?
- Помнишь Петрока Малого - будь он трижды проклят! Овдотьицу - царство ей небесное! Лилянку с Вевейкой?..
- Томилка! - соскочил с коня Род и бросился обнимать возатая.
- А как хоромы Степана Иваныча на наших глазах сгорели! - заплакал в его объятьях кощей боярина Кучки.
Изменился он очень, зарос, изморщинился. Не голос, так не узнать бы. Они сели на телеге рядком. Катаноша, привязанная к задку, ухитрялась на ходу совать морду в пустую куфу.
- Кашу доставлял ратникам, - объяснил Томилка. - Пусть коняшка подлизывает.
Они ехали, вспоминая события четырёхлетней давности, теперь казавшиеся такими дальними. Вдруг вой тьмы тысяч голосов потряс воздух. Два звука смешались в нем - славянский рокочущий и половецкий гортанный. Томилка натянул вожжи, вспрыгнул на передок телеги, левой рукой поддерживал равновесие, правую прилепил козырьком к глазам.
- Пошли-и-и! С уро-о-о-оем! - доложил он. - Наши пошли на Киев!
Дружный удалой вой вскоре распался на несхожие крики: в одних - ярость, в других - боль, страдание, в третьих - ужас. Это началась битва промеж славян за свою столицу.
- Ужли вся земля наша объюродела? - возмутился Род.
- Ух, и сеча идёт за Лыбедью! - перебирал ногами Томилка. - Под стенами уже наши бьются, под стенами!
- Кто наши? - вопросил Род.
Кощей не ответил. Вместо ответа крикнул:
- Увечных везут!
И заварился ад. Людей везли с отрубленными конечностями, с проколотыми стёгнами, плечами, боками, с переломанными суставами. Добравшись до обоза, Род видел, как из телег выбрасывали оружие, съестные припасы, ратное снаряжение, освобождая ложа для страждущих. Скинув верхнюю одежду, засучив рукава, он вправлял суставы, заговаривал кровь, утишал боль наложением рук на потное чело ратника.
- Э, ты не воист, а лечист! - прогремел над ним властный голос. - Всуе взял я тебя оружничим.
Род обернулся. Сам воевода Громила возвышался на красно-пегом жеребце. Только красные подпалины - не природные конские метины, а пятна крови.
- Что с твоею рукой? - подскочил к нему Род.
Из левого рукава капало на выставленный сапог.
- От Шварна подарочек! - усмехнулся Громила.
Освободив воеводскую руку от наручей, ведалец в однодёржку оторвал рукав так, что Громила даже возмутился порчей своей одежды. Когда новоиспечённый оружничий пошептал над кровоточащей раной и от неё осталась царапина, воевода просиял:
- Я в тебе не ошибся.
Вместе с лечцом-оружничим он бросился назад к Лыбеди. Поздно! Пешее воинство вперемешку со всадниками бежало от киевских стен, как от огнедышащей горы. Тщетно Громила надрывал голос, пресекая путь беглецам. Его остановил Короб Якун, весь изодранный, перемазанный кровью.
- Государь велел отходить не мешкая. По пути объясню…
С полпоприща проскакав, убедившись, что нет погони, всадники придержали коней, пешие стали восстанавливать строй.
- Все бы удачно, - объяснял Короб Якун, - кабы Мстиславичи особо обученными отрядами не ударили внезапь и не вмяли нас в Лыбедь. Первыми половцы дали плеча. Мы - за ними. Трупами загатили реку. Полонённых не счесть.
- Государь сказывал, Владимирко Галицкий сызнова идёт нам в пособ, - обнадёжил Громила.
- Улита едет, когда-то будет, - пробормотал Короб. И, невольно назвав Кучковну, оборотился к Роду, подмигнув: - Наш спасёныш! Держись подалее от Андрея с Гюргием. Не жалуют тебя государи.
Вся суздальская рать отступила к реке Стугне. Заночевали в открытом поле. Ни единого обитаемого местечка окрест. Сплошь погарь! С утра голодный, за день обессилевший, Род радовался еде и бараньей шкуре, предложенной ему в шатре Короба Якуна. Воевода с боярином отлучились к Гюргиеву шатру…
Якун разбудил гостя на рассвете. Принесли ржаной каравай, сушёное мясо, жбан кислого молока.
- Поспешай к воеводе, оружничий, - велел Короб. - Я прибуду следом.
Вскоре у Гюргиева шатра собралась старшая дружина, бояре. Ждали выхода князя. Знали уже, что великокняжеская рать киевлян тоже остановилась невдалеке. Близился час решающей битвы. Её могло предотвратить киевское посольство. Оно вот-вот должно было подойти.
Род держал копье и щит рядом с воеводой. Он видел Святослава Ольговича Новгород-Северского, обочь с ним - Владимира Давыдовича Черниговского. Князья, занятые беседой, не замечали его в толпе.
Вот приблизилась группа всадников, окружавшая колымагу, запряжённую шестерней.
- Посол!.. Киевский посол! - зарокотали суздальцы.
Под руки вывели киевляне монаха. Под черным клобуком - сухонькое лицо в седой бороде по самые глаза. А глаза горят гневом. Гюргий с Андреем подошли под благословение. Их примеру последовало ближайшее окружение князей. Монахи полукольцом охраняли инока-посла. Род ощутил озноб в теле, но сердце забилось горячо. В посольнике он узнал архимандрита Ананию, игумена монастыря святого Феодора. Живо вспомнилась их единственная тяжёлая встреча. А в чёрной обережи игумена вон тот крайний, ближе всех ставший к воеводину оружничему монах… это не кто иной, как боярин Михаль, с которого убийцы несчастного князя Игоря сорвали золотую цепь. Почему он под чёрной понкой?
- Выслушай, Георгий Владимирич, старшего брата своего Вячеслава, - жёстким старческим голосом начал своё посольство Анания. - Брат твой моими устами лобызает тебя, - игумен, приблизившись, троекратно приложился к Гюргиевым щекам, - и передаёт братние слова: «Сколько раз молил я вас, тебя и племянника, не проливать крови христиан и не губить земли Русской! Изяслав, восстав на Игоря, велел мне объявить, что ищет престола киевского единственно для меня, второго отца своего, а после завладел собственными моими городами - Туровом и Пинском. Равно обманутый и тобою, лишённый Пересопницы, Дорогобужа, не имея ничего, кроме Вышгорода, я молчал. Бог дал мне силу, полки и дружину, а я терпеливо сносил обиды, унижение и думал только о пользе отечества, унимал враждующих. Тщетно! Вы не хотели внимать человеколюбию, нарушили устав Божий. Ныне Изяслав загладил вину свою: почтил дядю вместо отца, я назвал его сыном. Боишься ли унизиться предо мною? Но кто из нас старший? Я был брадат, когда ты родился. Опомнись! Подняв руку на старшего, бойся гнева небесного!»