Страница 109 из 144
- Старший сын Скифа Словен поселился на реке Мутной, - продолжал Богомил. - Основал город Словенск и назвал реку Волховом, а приток её Волховцем по имени двух своих сыновей. Волхов был лютейшим из чародеев, принимал рыбий образ, скрывался в реке, топил и пожирал людей, не хотевших признавать его богом. Видишь?
- Вижу, - содрогнулся Род. - Вижу!
- Он жил в особенном городке у берега реки, - продолжал Соловей. Слова тяжкими жерновами выкатывались из гортани провидца. - Место это именовалось Перынью, и люди воздавали здесь Волхову божеские почести. По смерти его уверяли, что Волхов «сел в боги», но ты-то видишь, ты видишь…
- Я вижу, - слабым голосом отозвался Род, - Бесы утопили его в реке.
- А злочестивые люди, - продолжал Богомил, - справили по нем тризну, насыпали могилу для поклонения, которая со временем провалилась в ад.
- Я вижу иного мужа, ясноокого, светлоликого. - Род указал в костёр.
- Это брат чародея Волховец, - объяснил Богомил. - Именем сына его Жилотуга назван особый приток реки, в коем несчастный княжич впоследствии утонул. Этот приток - твой род. Жилотуг дал ему начало.
- Стало быть, я праправнук витязя Скифа? - спросил Род.
- Ты Жилотуг, потомок Скифа, - подтвердил Богомил. Он взмахнул рукавом, и сиреневый дым мгновенно был поглощён костром. - Теперь тебе ведомы твои корни, - отвернулся от костра волхв.
- А что стало с другим братом Словена - Русом? - полюбопытствовал Род, не в силах сразу оборвать волхвование.
- Он основал город Русу. Потомки его обогатились и прославились своим мечом, завладев всеми странами северными до Ледовитого моря и желтовидных вод. Станут они жить и за высокими каменными горами у беловидных и млечных рек, где ловят зверя дымку. Их ждут большие войны, и мир ужаснётся их храбрости. Но, - Богомил глянул вверх, - ночь растворяется. Время наше исчерпано. Погости ещё в своём мире.
Род медленно опустился на траву и не почуял земли, потому что сон тут же сковал его.
Во сне он видел ту же отвратительную камору с волоковым оконцем под потолком, того же грубого стражника, что являлся ему в урочный час. Однако пища, приносимая молчаливым тюремщиком, стала обильной и сытной.
К вящему своему огорчению, проснулся он сызнова в мрачной каморе. У жёсткого, ничем не застланного его одра возвышался Богомил Соловей.
- Вот и третья наша встреча. Земля - третья от солнца. Прими, сыне, мой отцовский дар - землю, - произносил волхв непонятные слова.
Род сел на тюремной лавке, хотел слёзно попросить взять его отсюда насовсем. А старик тем временем развернул в руках льняной лепест с бурой горсткой земли, склонился и зашептал над ним:
- Мать-земля, подай клад! Из тебя испечённому, в тебя уходящему. Родительская - благословенная, белая - свободная, холодная - с семи могил, спаси доброго от беды. Рыбе - вода, птице - воздух, человеку - земля. Дорасти, древо, от земли до неба, дотяни сучья до чёрной тучи, сблизь бездну и твердь водяным столпом. Смерти смерть от того столпа. Мать-землица, дай силу! - Завернув горсть земли в лепест, волхв подал узелок Роду: - Сбереги. Запомни. В страшный час повтори.
- Заговор? - удивился Род.
- Заговор, - подтвердил Богомил. - Видишь, как мы в однодумку молвили одно слово? Затем и встречался я с тобой трижды, что слову этому пришло время. Позорную казнь готовят тебе, а вот ей-то как раз не время. Погости ещё в своём мире.
- Я уже в твоём мире прижился, дорогой Богомил, - взмолился ученик Соловья. - Забери меня с собой. Здешний мир - дурной сон!
- Сон для тебя пока что не здесь, а там, - возразил учитель.
Род свободной рукой непроизвольно попытался ухватить его руку, но в пальцах ощутил пустой воздух. Богомил ответил той самой усмешкой, что неизменно оживляла его лицо всякий раз, когда ученик был не в силах решить задачу: эх ты, дескать, недотёпа! Видение, столь дорогое исстрадавшейся душе, растаяло на глазах.
Вот когда Род в самом деле проснулся. С горьким чувством разжал ладонь, которая ещё ощущала весомый дар волхва, так приятно приснившийся, и не поверил в своё пробуждение разжавший пальцы ученик Богомила: на ладони был узелок с землёй. Осторожно развернул, завернул, скрыл на груди.
3
Повечер узника посетил неприятный гость, старый, недобрый знакомый. Отпёртая дверь рывком распахнулась, и в камору вошёл мужик в просторной рубахе навыпуск, в широких штанах, по-старинному безбородый, с обвислыми усами и обритой чубатой головой.
- Здравствуй, Севериан, - обратился он к Роду так, как его именовали в застенке, где пытали Коснятку.
- Здравствуй, Лутьян Плакуша, - ответил узник.
Кат на сей раз смотрел на него без того почтения, с коим относился к писальнику, сам не разумея ни буквы. Он смотрел на него с вожделением, как проголодавшийся путник на курицу, сочную, с поджаристой корочкой, только что из печи. Бери её, рви руками, вонзайся в неё зубами, испытывай превеликое удовольствие!
- Подкормили тебя недурно, - удовлетворился Лутьян. - Пощупать бы, сколь стал крепок телом, да боюсь не сдержаться, испортить до времени. Государь будет сетовать. Потерплю. Ночью встретимся.
- Ночью? - переспросил Род, стыдясь закравшегося испуга.
- Нынешней ночью, - подтвердил Лутьян. - Пришла твоя очередь. Собирайся с духом.
Когда Плакуша ушёл, Род, сидя на жёстком ложе, задумался. Много страданий переносил он ни за что ни про что. Теперь, пожалуй, впервые предстояло мучениями ответить за свою дерзость. Четыре года назад, спасаясь из этих мест, он крепко обидел здешнего властелина. И вот - отмщение! Что ж, сызнова покоряться судьбе? Род думал о ладанке с землёй. Не этой ли избавой одарил его перед муками Богомил Соловей? «Дорасти, древо, от земли до неба, дотяни сучья до чёрной тучи», - шёпотом повторял он заклятые слова. И все ясней понимал, что нынешней ночью не придёт ещё время Богомиловой ладанки.
Слеза бессилия заскользила по заросшей щетиной щеке. Хотел полой платья отереть лицо и случайно нащупал чуть заметное утолщение в нижнем шве: там хранился родителев перстень, а рядом… Рядом была другая ладанка, его собственная, с временно умерщвляющим травным снадобьем. Ах, ещё не за кончен труд: против слуха и разума недостающая травка не сыскана…
Узилищная вечеря - кипяток с хлебом. Нынче будет высшее предназначение кипятку: кипяток обратится в настой, невозможно горький и невозможно волшебный. Выпив, Род скрыл в щелях пола гущу из кружки. Пропал большой труд! Где и когда восстановит он почти готовое зелье?
Род лёг на ложе, сложив руки на груди…
Ночью загремели запоры, застучали шаги, раздались испуганные голоса:
- Прокл! Проклятый Прокл! Чем вязника окормил?
Голос вдавни знакомый. С трудом всплыл в памяти Мисюр Сахарус, княжеский обыщик.
- Кипяток с хлебом давал. Хлеб не тронут.
Это лепет тюремщика, у коего душа ушла в пятки Смерть княжеского вязника аукнется на его поротой спине.
Ушли, дверь оставив незапертой. Вставай, беги! А ни единым членом не двинешь: мёртв!
Негрубые, вельможеские шаги…
- Мисюр, возьми Прокла за приставы, - велел Владимир Давыдович и присовокупил раздражённо: - Экая незадача! Отравлен!
- Отравлен не есть. Остановка сердца, - прозвучал жестяной голос чуждого, не русского человека.
- Достоин ли веры твой лечец, брате? - спросил князь, называя кого-то братом.
- Весьма искусен сей грек. Ученик Агапита! - ответил не кто иной, как памятный бывшему посольнику Изяслав Давыдович.
- Мисюр, выпусти Прокла. Проводи грека в кареть, он больше не надобен, - приказывал князь Владимир, - Вот, брат, - обратился он к Изяславу, - Мы тут с тобой одни. И стены тут не дворцовые, у этих стен ушей нет.
- Если мертвец не слышит, - пошутил Изяслав Давыдович.
- Похоже, этот изгой никогда уже и никого не услышит, - вымолвил Владимир своим сладко-приторным голосом. - Мне пророчил скорую смерть, а сам… Представь, брате, - вдруг оживился князь, - приятель его, безродный бродничий атаман, любимец нашего новгород-северского соседа, пытался со своей сволочью освободить мерзкого лжеволхва. Вооружили руки и ноги когтями железными и полезли ночью через стену переспы. Не обмануло меня предчувствие: ещё загодя, ну на всякий случай, заслал в их ватагу отменного пролагатая. Помнишь Фёдора Кутуза? Он Фёдора Дурного, своего тёзки, малейшее шевеление пальцем мне тотчас же докладывал. Так что мы их прищучили у стены. Кого стрелами сняли, кто сам свалился.