Ослепительный нож

Василий Юрьич проводил похищенницу к самой бане, где костромские мамушки оттёрли и отпарили московскую боярышню от тягот грязного пути.

День стал вечораться, когда опрянутую путешественницу честь честью усадили за длиннющий стол, накрытый для вечерней трапезы. Вошёл Васёныш, растворил оконницу, впустил в столовую палату закат и яблоневый воздух. Блюдники бесшумно возникали, исчезали. Князь с боярышней сидели за столом одни.

- Сама бы нипочём не согласилась скрыться под моим крылом, - оправдывал свой дерзостный поступок Василий Юрьич. - А ведь мне ведомо, - он предложил гостье почки заячьи на вертеле, она не приняла. - …мне ведомо, что ястребица Софья, дщерь Витовтова, ох как нацелила в тебя свой коготь! - Он подал рябчиковый студень, она отвергла. - Ну кто ж, кроме меня, твоя опора в сей ненастный час, скажи на милость? - спросил он. - Не хочешь дичи, так отведай кундумцов, - князь придвинул вареники с говядиной в подливе, Евфимия отставила. - Ты рассуди, - продолжил он, - Василиус - кровавый головник твоего батюшки. Иван Можайский многожды оглянется, пока мизинцем шевельнёт. Вася, внук Голтяихи, женился и замумрился в своём Боровске. Мне, только мне доверил бы Иван Дмитрич твою судьбу, когда б хоть как-нибудь сумел донесть до нас свою отцову волю… Не желаешь кундумцов? Предпочитаешь дбиво? - князь повелел внести молочную еду. - Возьми губчатый сыр, - потчевал он творожной массой, сбитой со сметаной. - И это не по нраву? А вот ельцы разного вида, - указал он на фигурное печенье. - Вот шишки, - предложил сладкие круглые булочки. - Ты отчего не пьёшь медок? Есть и с мускатом, и с гвоздикой. Больше по нраву ягодный? Ах, тоже не по нраву? Поешь мазуни, - подал он сладкую массу из редьки с патокой. - Голодная встаёшь из-за стола? Офимушка! Ведь ты одна. Как перст, одна! Доверься же заботе любящего. Я не так плох, ей-Богу! Согласись, Офима, стать моей княгиней!

- Сии глаголы, - молвила Евфимия, - не мне бы слушать, а племяннице Устинье. Ждёт не дождётся обручённая твоей женитвы. Не будь презренным обманилой!

Косой заметно побледнел.

- Офима! На мне тягчайший грех, да только не обманство. Устинье ведомо, чей образ ношу в душе. Она смирилась. Её любовь без гордости. Лишь волею наших отцов нарёк я нелюбимую невестой. И не набрался силы сдержать слово.

Оба почти рост в рост стояли, глядя друг на друга, Василий Юрьич с мольбой, Евфимия с холодным гневом. Об их последней встрече в Набережных сенях мельком, когда он убивал, она была случайной очевидицей, нынче - ни полслова. Он, правда, обронил намёком про «тягчайший грех», она смолчала.

- Коли добра желаешь, - заговорила Всеволожа, - отпусти. И я забуду твою погрубину. Прошу не колымагу, не кареть - хорошего коня. Людей не надо, ускачу одна. Сама себе найду заступу.

- Где? В ком? - нахмурился Косой.

- В Твери, в монастыре, у инокинь, моих сестёр. Помнишь вдовых княгинь, тверскую и серпуховскую?

- Ужель мать Усти, Анисия, постриглась? - спросил Косой. Евфимия кивнула. - Ты тоже… наденешь куколь? - ужаснулся князь. Она поникла. Василий Юрьич распростёр руки, стал, как крест. - Не отпущу! - Боярышня вздохнула, покачала головой. - Пути не безопасны нынче, - объяснил он. - Василиус послал литвина Патрикеича с великой ратью к Костроме. Хочет сломить меня и брата. Забыл Клязьму! Вот вернёмся на Москву, сама решишь свою судьбу.

- Вернёшься ли? - засомневалась Всеволожа. - Хвалишься допрежь победы? Кто на похвальбе ходит, посрамлён бывает.

Косой принял смиренный вид.

- Твои слова всегда - хоть прямиком в Евангелие, мои же и в татарский Пролог не годны.

- Дозволь пойти на опочив, - предприняла попытку обойти его Евфимия. - Неможется с дороги.

Князь не стал противиться. Боярышня ушла в свою одрину.

Оцепенев в тяжёлом сне, она увидела, что сызнова вздымается на высоченное крыльцо, взирая снизу вверх на двух князей, Косого и Шемяку. Первый плотоядно ухмыляется, второй глядит невинно, мол, я тут ни при чём. И вдруг - кудлатая большая хамка на её пути. Боярышня нисколько не боится псины, хоть та разверзла пасть, взяла зубами локоть, подымается за нею… А наверху - ни горниц, ни сеней - бескрайня равнина под аспидным покровом ночи. Там и сям при свете факелов или костров - людские сонмища. Она проходит к тем, к другим… Где пляшут, где дерутся, где ревут, друг друга утешая. Заблудшая ищет приткнуться, отдохнуть и не находит ничего уютного: то слишком шумно, то болотом тянет, то открыто всем ветрам… Какая темень, бесприютность, одинокость!

Вдруг чьи-то губы на её губах. Сон или явь? Отвела взор от крутых скул, от страшных глаз Косого. Углядела на столе свечу в медном подсвечнике. Князь в ночной рубахе довлел над нею, дыша хмельными вонями.

- Васёныш! Ты вздурился? Непопригожу пьян…

- Фиал… один фиал для храбрости, - урчал он, приникая к ней.

Не в силах шевельнуть руками, сжатыми им, Евфимия соображала, ища выхода.

- Батюшки нет, заступы нет! - беспомощно взывала она к лучшим чувствам, если таковые у Васёныша остались.

- Беру в жены… Боярин хотел этого, - возился он с её песцовым одеялом, покрытым полосатыми дорогами.

- Ты обручён! - кричала Всеволожа.

- Обручён, не венчан!

Он отнял руку сбросить скомканное одеяло. Она свободною рукой давила его горло, как научилась у Бонеди, чтоб силы покидали и в очах меркло. Ах, левая рука не правая, хватка не та! Железная клешня отринула её.

- Насилком? - билась под Васёнышем Евфимия.

- Насилком! - яростно отвечал князь.

Он разодрал на ней панёву от ворота и до подола. Она вонзила два перста в его глаза.

- У! - застонал Косой.

Простору между ними не было. И света мало. Пальцы вошли не точно. Попали не в зеницы, в вежды. Ногти оцарапали края глазниц. Он снова приковал её к одру. Она удачно попала коленкой в пах. Косой кувякнулся с высокого одра, увлёк её с собою, и оба покатились по рытому ковру. Стол опрокинулся. Свеча упала на пол и погасла. Их руки были сплетены, борьба велась ногами. Князю преизрядно мешала длинная рубаха. И всё же он одолевал…

Теряя остатки сил, Евфимия воззвала во весь голос:

- Услышьте, небеса, море с землёю! Вкусите моих слёз рыдание!

Косой внезапно отвалился вниз лицом, ударил кулаками в ворс ковра.

- Ты одолела… Я бессилен!

Час рассвета обозначил весь разор в жилище пленницы. Она, стоная, поднялась и обернула наготу в подхваченное с полу одеяло. Васёныш на коленях полз к её ногам.

- Прости… Был в о держании… Такая от тебя исходит мана! В огницу ввергла, в лютую горячность.

- Насилу не быть милу, - вымолвила Всеволожа.

- Огрешился! - принял Косой повинный вид. - Мечтал тебя насилком обрести.

Евфимия, стуча зубами, натянула на ноги мягкие кожаные четыги.

- Жить под насильщиной не стану. Князь поднялся с колен.

- Истинный крест, Офима, не пойму, как это сталось. Вместе же росли… Помнишь, вирши у тебя украл, кои Иван Дмитрия для нас придумал на правописанье буквы «ять»? - и он, напрягшись, прочитал по памяти: «Ъхал лъсом бълый бъс, «Ъсть хотъл и в съти влъз».

- Прелестник! - фыркнула Евфимия. - Взгляни, пожалуй, в каком ты виде, в каком я.

Васёныш оглядел себя в ночной рубахе, бормоча:

- Уйду, вымолив прощенье за невольный грех.

- За вольный вымоли прощение, - жёстко сказала Всеволожа. - И не предо мной, пред Богом!

Князь выпучил глаза, спросил, перекосясь лицом:

- За какой… вольный? Похищенница собралась с духом.

- За убийство старика Морозова в Набережных сенях.

Косой не бросился на неё вдругожды, выскользнул за дверь, громыхнул наружными засовами.

И надо ж было ей несдержно прокричать вдогон:

- Из-под семи замков сбегу!

2

Ей услуживала маленькая татарка по имени Дзедзе. В чёрном балахончике она мухой летала по боковуше, жужжа свои непонятные песни. Выносила ночную посуду, стирала пыль, подавала пищу. Входя, говорила «менду», уходя - «байартай», - стало быть, здоровалась, прощалась.