В теснинах гор

Уж как скрипел зубами Будагилав, кусал себе губы до крови, зло глотал, но вслух ничего не мог сказать. Положил позолоченное седло, которое так подходило красному скакуну, и велел слуге седлать ему другого коня. Убитый горем вернулся он с базара,

А Магдилав стоит на повороте тропинки, любуется природой — когда на душе хорошо, кажется, все вокруг улыбается и ласточки поют именно ему свои весенние веселые песни. Конь его, приобретенный так нежданно–негаданно, щиплет зеленую траву. Вот удивятся отец с матерью, шутка ли, ушел сын с одной монеткой, а возвратился с таким красавцем скакуном!

Мысли юноши прервались ржанием коня. Он поднял голову и увидел верховых, рысцой пробиравшихся по каменистой тропинке со стороны леса.

«Ага, увидел незнакомых и даешь мне знать! — сказал он нежно коню. — Кто же эти двое?» Не успел он сообразить, как всадники были уже рядом, и Магдилав сразу узнал круглолицего, плотного черноглазого Исилава и с ним его сына.

Как они сидели на конях! Просто любо было смотреть на них. Отец был в черной бурке, серой, в цвет коня, каракулевой папахе, а за плечами висел башлык из сугуры, чтобы укрыть голову на случай дождя.

— Вах! Это ты, прославленный Магдилав? Я‑то думал, что за утес преградил нам дорогу. Салам–алейкум, сынок, — так приветствовал Исилав юношу, улыбаясь от всей души, и как аксакал соскочил с коня, выказывая уважение встречному.

То же самое сделал и его сын.

— Давно я хотел увидеть тебя, да все не удавалось. Как ты поживаешь?

— Ваалейкум салам, — говорил Магдилав, неловко протягивая большую, как лопата, руку. — Вот был на базаре…

— А это твой конь? Почему же он без седла?

— Да не успел купить.

— Приезжай, сынок, ко мне в гости, в Турутли, отсюда рукой подать. И седло для твоего коня найдется. А уж леса у нас богаты дичью, и горы, и реки. Мы с тобой поедем на охоту, не пожалеешь!

Магдилав потупил голову.

— Не знаю, как быть.

— Не хочу слышать «не знаю». Ровно через неделю, в следующий четверг будем ждать тебя! Правда, Аслан? — обратился Исилав к сыну, тот согласно кивнул головой — не положено горцу разговаривать при старших.

Обрадованный Магдилав обхватил коня своего обеими руками и, будто мешок с пшеницей, поднял с дороги и поставил на скалу, освободив путь Исилаву и его сыну.

— Спасибо, сынок. — Исилав восхищенно смотрел на юношу. — Вот были у Нуцала по делам. Теперь спешим домой. Прощай, Магдилав, не забудь наше приглашение, будем ждать тебя!

И они ускакали. Магдилав взял коня и спустил его на тропинку. Вытирая пот с лица, он долгим взглядом смотрел вслед всадникам. «Видно, хороший человек Исилав», — думал юноша. Как ласково разговаривал он со мной. Мой отец ненавидит его, неужели Исилав заслужил ненависть? Совсем не похож он на других богачей. Три шкуры дерут они с нас. При встрече мы должны кланяться им до земли. Одному Аллаху молимся, по одной земле ходим, одним солнцем греемся, а богатым почет и честь, беднякам — горести и слезы. Слава Аллаху, что есть такой Исилав. Он говорил с ним как равный и в гости приглашал. Обязательно поедет он к нему, хоть и бедно одет. На дочку прекрасную взглянет. Только как она примет его?

Магдилав не помнил, как подошел к отцовскому дому — мысли его были далеко. Будто во сне, представлял он сказочную крепость, поднимающуюся до небес среди неприступных скал, а у солнечного окна красавицу, сестру семи братьев. Вокруг красавицы араваши–служанки и поют, и танцуют — развлекают свою госпожу, но красавица грустно смотрит на дорогу и ждет своего рыцаря. А рыцарь — это он, Магдилав, — скачет на красном коне, будто по небу плывет, в руках у него шашка из гоцатлинской стали, сверкает как молния…

Но все это мечты, а пока Магдилав не спеша открыл покосившиеся от старости ворота родного дома и, низко пригнувшись, чтобы не задеть их головой, вошел в маленький дворик. Отец только что вернулся с мельницы, даже не стряхнув мельничной пыли с бороды и одежды, обозленный на что‑то, рубил топором огромный чурбан. Пень был крепким — из гипары и каждый раз, когда отец на что‑нибудь сердился, хватал он топор и начинал стучать по чурбану сначала изо всех сил, так что мелкие щепки летели во все стороны, наводя ужас на соседских кур, а потом, по мере того как гнев его утихал, топор стучал все тише, взмахи рук делались все медленнее, и наконец морщины на лбу разглаживались, и глаза опять смотрели на домочадцев спокойно и ласково.

Когда‑то Магдилав в таких случаях рвался помочь отцу, но мать его останавливала: «Не мешай отцу, сынок. Это он гонит шайтаньего беса, пусть, бедный, поработает, устанет — успокоится». Был он маленький, но крепкий, мать в сравнении с ним казалась высокой как тополь. Нужда согнула ее раньше времени, и сейчас особенно заметна стала ее хромота. Спокойная, с добрым сердцем, она для всех находила ласковые слова, всегда умела погасить гнев вспыльчивого и сварливого мужа. Но уж если ничего не помогало, в таких случаях старый Магди хватался за свой заветный чурбан.

Так было и на этот раз. Отец, весь белый от муки, пыхтел с топором. Увидев сына, он резко выпрямился.

— Чья лошадь забрела в наш двор? — спросил он ворчливо.

Магдилав усмехнулся:

— Была чужая, стала наша.

— Украл, что ли? — голос отца задрожал от гнева. Даже мать охнула у порога, не решаясь показаться сыну в рваном платье.

— Зачем же красть? Разве в нашем роду водились конокрады? — ответил Магдилав с достоинством. — Я заработал ее.

— Так я и поверил, — сказал отец с некоторым облегчением. Сгустившиеся на его лице тучи начали рассеиваться.

— Хочешь верь, хочешь нет, отец, а я говорю правду. И у кого бы ты думал — у самого Будагила из Тенхи, — и Магдилав рассказал, как все случилось. Постепенно лед растаял в глазах мельника, складки на лбу разгладились, он то и дело ходил вокруг коня, щупая его бока, спину, будто говорил: «Хорош конь, и как он пригодится в нашем хозяйстве».

А мать слушала и кивала головой.

— А это тебе, мама, — спохватился Магдилав и вынул из старых хурджинов сугуру — на платье.

— Ой, спасибо, сынок, — запричитала старая Муслимат. — Давно я не носила новое платье, кажется лет десять. И какая крепкая сугура, на всю жизнь хватит мне.

— Все это на платье не пойдет, — важно вмешался Магди, — оставишь и на шаровары для меня.

— На дороге я встретил Исилава с сыном, — продолжал Магдилав.

— Какого Исилава? — снова нахмурился отец.

— Того, из Турутли. Какой добрый человек! В гости меня пригласил. Говорит, и седло для коня найдется…

— Без его седла обойдемся, — прервал Магди, — Проклятый враг, не произноси при мне его имени. Он моего брата убил и еще смеет показываться в наших местах...

— Отец, ведь прощеный кровник становится братом, — пытался Магдилав оправдать Исилава.

— Братом становятся, сынок, те, кого родила одна мать, а меня, как тебе известно, родила гондохская женщина, а не полураиятка из Турутли...

...Младший брат Магди Султан не походил на брата — стройный, высокий, веселый. Целые дни он проводил с друзьями, ставил капканы для фазанов, ловил рыбу на речке, по вечерам пропадал по чужим гумнам на играх. Придет певец или сказочник из соседнего аула Алилмахсуд, он уже сидит с ребятами где‑нибудь в уголке среди взрослых. «Что же ты брата не берешь с собой?» — спрашивали его аульские девушки и ребята. «Он на мельнице, кроме шума жерновов, ничего не любит», — смеялся Султан. А сам веселился и за себя, и за брата. Отец ругал, бывало, и бил его иногда за легкомыслие:. «Стрекочешь как стрекоза, а вот обзаведешься семьей, посмотрю я на тебя, как будешь жить!»

Но Султана все равно невозможно было отбить от ватаги ребят. И танцевал он лучше всех, и ездил на лихом коне как настоящий джигит, поэтому и сельские девушки сохли по нем, хотя родители не изъявляли желания увидеть его зятем. Пробовал отец засватать ему девочку, по обычаю аула, но многие отказывали выдать за него дочку, считали лоботрясом, мол, землю не любит, к крестьянскому труду непривычен, значит, и хозяин из него выйдет никудышный.