Страница 41 из 99
Откуда‑то издалека, со стороны Сталь–горы глухо прогремели орудия. Там рвались бомбы, и по ночам небо озарялось вспышками рвущихся вдали снарядов.
— Дедушка, фашисты и сюда придут? — опрашивала Хажа, прижимаясь к Абдурахману.
— Не придут, внученька. Скоро под Сталинградом наши Гитлеру шею сломают.
— Дедушка, ребята рассказывают, что Гитлер — людоед. Он людскую кровь пьет? Правда это?
— У всех фашистов руки в крови. Да скоро эти руки им поотрубают, — он сжал кулаки. — А Гитлера судить будут. Не уйдет от наказания.
— Его наши солдаты поймают? Может быть, даже наш дядя Хасбулат его схватит, правда, дедушка? — говорила Хажа. Девчонка и есть девчонка. Думает, Хасбулат главный на фронте, будто, кроме него, никаких других командиров нет. Правда, ее дядя, Хасбулат, действительно храбрый, шестьдесят фашистов уничтожил, да только Гитлера, конечно, поймает какой‑нибудь настоящий герой…
— И дядя Хасбулат, — говорит дедушка, и серые глаза его становятся грустными. — Э, сбросить бы мне сейчас эдак годков двадцать, повоевал бы я вместе со своими сыновьями, не сидел бы здесь в лесу. Я бы этого самого Гитлера, как того медведя… топором рубил.
Вдруг залаял Галбац. Из‑за деревьев появился странного вида человек. Грязный, оборванный. Нечесаная сальпая борода свисала клочьями до самого пояса, на голове — вытертая пожелтевшая серая каракулевая папа–ха, поверх линялой рубашки — старая солдатская шинель с разорванной полой. На ногах — рваные чарыки, из них во все стороны топорщилась трава, которой они были набиты. За спиной у человека болтался почти пустой холщовый мешок.
— Хи–хи–хи, — вдруг визгливо засмеялся он. — Так вот где твоя крепость, Абдурахман–даци. Хи–хи–хи. А я из Мекки иду. Хи–хи–хи.
— Из Мекки? — Абдурахман сурово взглянул на оборванца. — Что? Хаджи[19] стал? Не место там для подлецов, чтоб тебя черти взяли. — Дед Абдурахман повернулся к нему спиной.
Только теперь я узнал в оборванце дезертира Чупана, который, как я слышал, сошел с ума.
— Хи–хи–хи, — засмеялся Чупан. — А пророк со своими асхабами кишмиш ест. — Хи–хи–хи. Привет тебе от деда Халида. Он на райском там кладбище сторожем. Хи–хи–хи.
— Иди с глаз долой, — Абдурахман сердито отстранил его от себя. Ему неприятно было, что Чупан произносит имя его покойного друга. Еще отец рассказывал мне о его друге Халиде. Было это в то время, когда в горах появились первые колхозы. Много бандитов, бывших богатеев бродило тогда по нашим дорогам. Как‑то в то время Абдурахман заболел. Наверно, первый раз в своей жизни. Болезнь его была от молнии, рассказывал мне отец. Абдурахман шел как‑то к себе в лесную сторожку, была сильная гроза. Вдруг молния ударила в мощную сосну, Абдурахман был как раз рядом с ней. Он упал и потерял сознание. Нашла его жена. Он едва дышал. Привезли его в аул и по совету знахаря деда Давуда закопали в землю, одна голова торчала. Так и лежал он почти суткп, пока врачи из района не приехали. Они вылечили Абдурахмана, он быстро стал поправляться. А пока он болел, лес сторожить назначили его друга, известного в ауле охотника Халида. Был он не таким сильным, как Абдурахман, но таким же бесстрашным. Однажды он пошел в обход и увидел, как бандиты рубят лес и грузят его на подводы. Видно, узнали, что грозный Абдурахман заболел, и решили использовать удобный случай. Наверно, думали, что Халид не станет с ними связываться. Халид был один, а бандитов — человек пять. Но Халид не испугался и потребовал, чтобы бандиты следовали за ним в сельсовет. Порубщики стали было совать ему деньги, но он их нс взял, а стал наступать на бандитов. Тогда один из них схватил топор и ударил Халида. Нашли его через неделю, закопанным в лесу. Абдурахман очень переживал смерть друга, и теперь воспоминание о его гибели было для него тяжело. А этот ненормальный Чупан словно специально растравлял его.
— Ай, ай, ай, — голосил Чупан, — Абдурахман–дади сердится. Ай ай ай. — Он волчком кружился перед нами, дико вскрикивая, пускался в пляс, хлопая себя по бокам. — Хлопайте Чупану, хлопайте — Он женится на лесной королеве.
— Ведьма — тебе жена, — отворачиваясь, сказал Абдурахман.
— Не любит меня Абдурахман–даци, не любит, не любит, — задыхаясь, тараторил Чупан. Он почесывал заросшую щеку, а налитые кровью, злобные глаза его боязливо косились на Галбаца. Тот следил за каждым его движением.
— Чего тебе надо в лесу? — оборвал Чупана дед.
— Ха–ха–ха! Отдай Абдурахман мою королеву. Отдай, отдай! Вот тебе приданое, — и он высыпал из мешка шишки, огрызки яблок.
— Эх, Чупан, Чупан. Родная мать и та от тебя отвернулась, — устало сказал Абдурахман.
— Мать похороню скоро, — деловито заявил Чупан, запуская в нос грязный палец и выкатывая глаза. — Вот будет байрам. Приходи, Абдурахман, халву есть, ха–ха–ха, — подпрыгнул Чупан.
— Уходи, — махнул дед, — не то Галбаца натравлю.
— Хорошая собачка Галбац, хорошая собачка, — ненормальный попятился в сторону, боязливо оглядываясь на собаку. Вдруг, когда Чупан уже ушел довольно далеко, до нас донесся его крик, словно на него волки напали.
— Наверно, его убили, — сказала Хажа, но дед Абдурахман только рукой махнул.
— .Отчего он такой? — спросил я Абдурахмана, хотя уже слышал кое‑что о Чулане от аульских мальчишек.
— Трус он. Еще до войны все от армии увиливал, а как война началась — дезертиром стал. Всякие ядовитые травы ел, табачный раствор пил, чтоб по негодности не призвали, ну вот и отразил, говорят, себя, с ума спятил. Жена ушла, родная мать прокляла. В горах не прощают труса.
— Трус, а в самую глушь леса пошел, — сказал я. — Что он? Зверей не боится?
— Он в глушь и не пойдет. Хоть и придурковатый, а дорогу безопасную знает: по опушке леса. А там вдоль реки до самого аула дойдет, как стемнеет. Днем‑то ему прохода нет от сельских ребят,
Появление Чулана испортило настроение деду Абдурахману. Обычно вечерами он играл нам с Хажей на пандури или рассказывал всякие случая из своей жизни, но сегодня, поужинав, дедушка молча сел к горевшей на столе лучине и, надев очки, развернул замусоленную газету, которую постоянно носил во внутреннем кармане старой гимнастерки. В этой газете было написано о его сыне Хасбулате. Лучина сухо потрескивала, излучая слабый свет, и мы с Хажей пристроились рядом с Абдурахманом, хоть и знали, что дед вряд ли будет что‑нибудь рассказывать сегодня.
— Мне нравилось сидеть вот так вечерами при свете лучины. В ауле у пас была, как и у всех, коптилка, но керосина для нее чаще всего не было, и мать торопилась засветло состряпать что‑нибудь на ужин и гнала меня спать, да и какой интерес сидеть в темноте. А вот у деда Абдурахмана были хорошие сосновые лучины, и после темных ночей в ауле они казались мне лучше любой лампочки. Мы с Хажей держали по очереди лучину, а дед про себя читал о своем сыне. Мы хорошо знали, о чем там написано, ведь Абдурахман не раз читал нам газету вслух. Хажа знала статью наизусть, и она первая рассказала ее мне, когда я приехал сюда, в сторожку. Тогда я даже удивился, как она складно говорит, будто стихи читает.
«…Это случилось возле маленького осетинского села, — говорилось в этой статье. — Наш эскадрон торопился преградить путь гитлеровцам, которые, перебравшись через реку, намеревались ударить по нашим с фланга. И сын дагестанских гор Хасбулат тоже торопился к реке со своим пулеметом. Добравшись до реки, он замаскировал свой пулемет в кустарнике, залег и стал ждать. Вот первая вражеская автоколонна приближается к реке. Первая машина ворвалась на мост, вслед за ней вползает вторая… И тут заговорил пулемет Хасбулата. На врагов обрушился град пуль. Раздался страшный взрыв — загорелась первая машина: пуля угодила в бензобак. Застигнутые врасплох фашисты выскакивали из стоявших сзади машин и в панике разбегались кто куда. Но снайперский огонь Хасбулата достигал их всюду. В этом бою отважный пулеметчик уничтожил шестьдесят гитлеровцев, сжег три вражеских машины…» Дальше говорилось о том, где родился Хасбулат, кто его отец и какой он скромный парень…
19
Так называют мусульмане тех, кто побывал в Мекке, где находится священная для них могила пророка.