В теснинах гор

— Га–га, бу–бу, — радостно кивал глухонемой, счастливый оттого, что тоже будет воевать. Глаза его лихорадочно горели,

Дождь перестал, но серые тучи, словно стада овец, еще кочевали по небу. Со стороны крепости не прекращалась стрельба; время от временя слышались и орудийные залпы.

Абдулатип и Хабиб залегли у пулемета между двумя памятникахми.

Отсюда хорошо была видна дорога в аул и ближние к кладбищу дома.

Винтовочная и орудийная стрельба становилась все ближе. «Наверно, партизаны погнали мюридов и подходят к аулу», — думал про себя Абдулатип. По дороге в аул то и дело несли носилки с ранеными и убитыми мюридами.

Бой приближался. Совсем близко от ребят пробежал в разорванной одежде мюрид, за ним второй. Они обогнули кладбище, направляясь к мельнице.

«Мюриды с поля боя бегут, — жестами объяснил Абдулатип Хабибу. — В горы драпают».

Мюриды появлялись все чаще, они уже десятками бежали с поля боя. Ребята переглянулись и без слов поняли друг друга. Абдулатип опустил гашетку и дал первую очередь. Еще Сааду в крепости учил его стрелять. Правда, первые снаряды пролетели мимо цели, ведь Абдулатип стрелял впервые в своей жизни. Мальчик дал вторую очередь. Одна из пуль попала в ногу коня мюрида. Конь упал, сбросив седока в реку. Остальные мюриды, не поняв, откуда стреляют, бросились врассыпную.

Хабиб радовался, тормошил друга: «Давай, давай еще», — жестами говорил он.

На дороге показались четверо конных мюридов. Они ехали со стороны аула, направляясь, очевидно, куда‑то в горы. Две лошади были сильно навьючены. Абдулатип присмотрелся. Теперь он хорошо видел тех, кто сидел на конях. Впереди, без сомнения, ехал Гусейн, за ним — незнакомый мюрид. А сзади на сильно навьюченных лошадях — Дарбиш и его сын Назир. «Неужели бегут из аула? — подумал Абдулатип. — Значит, партизаны где‑то уже совсем близко. Нет, нет, он не ошибся — это точно Гусейн и ненавистный Дарбиш». Абдулатип внимательно всматривался, боясь ошибиться. И вдруг совершенно отчетливо увидел своего Тулпара, — да, да, проклятый Гусейн ехал на их красном коне, пх Тулпаре. «Украл коня у отца! — Абдулатип бросился к прицелу пулемета. — Только бы не промахнуться, не попасть в Тулпара». Руки у мальчика дрожали. Вдруг он услышал крик Хабиба. Глухонемой паренек, так же как и Абдулатип, напряженно всматривавшийся в тех, кто ехал по дороге, узнал своего давнего врага и, громко что‑то крича, бросился к дороге. В руках у него был большой охотничий нож, который он обычно носил за поясом. Увидев несущегося прямо на него глухонемого с ножом в руках, Дарбиш вскинул винтовку и выстрелил. Хабиб, вскрикнув, согнулся и, держась за живот, опустился на землю, выронив нож. «Убили, убили Хабиба», — Абдулатип с трудом пришел в себя, нажал на гашетку. Пулемет заговорил.

— Засада! — крикнул ошеломленный Гусейн и пришпорил коня. Абдулатип дал очередь еще. Он увидел, как Дарбиш вдруг схватился за грудь, едва не вылетев из седла. Его конь, словно обезумев, рванулся, направляясь обратно в аул. А Гусейн был уже далеко, Тулпар нес его в горы. Следом за ним несся конь Назира. «Упустил, упустил», — чуть не плакал Абдулатип. Вне себя от досады и горя, он бросил пулемет н побежал к Хабибу. Тот лежал в луже крови и тихо стонал, едва шевеля губами. Видно, что‑то пытался сказать на прощанье другу и не мог. В голубых глазах застыло страданье. Правой рукой он зажимал рану на животе. Левая рука была прострелена и безжизненно повисла. Абдулатип приподнял друга.

— Что случилось? Что с ним? — Из аула бежали люди.

— Посмотрите, посмотрите! — услышал вдруг Абдулатип женский голос. — Дарбиша лошадь волочит!

— Видно, кто‑то из партизан подстрелил, — сказал стоявший в толпе старый Гамзат. — Хватит, попил он нашей крови. Хотел со своим добром убежать, да не удалось.

— Абдулатип! — Мальчик узнал голос отца. Он стоял над Абдулатипом и гладил его вихрастую голову.

— Папа!

— Сынок! Шивой, — голос отца задрожал. — Отпусти Хабиба, видишь— он уже не дышит. Не плачь, пойдем. Теперь ему уже не поможешь.

— Папа, нашего Тулпара увел Гусейн, — Абдулатип всхлипнул.

— Знаю, сынок. Еще вчера ночью увел, прозевал я коня. В ту ночь я у дяди Нуруллы был, доктора к нему привел.

— У дяди Нуруллы?

— Да, сынок. Мюриды отрезали ему руку. Руку мастера, — отец не мог говорить от волнения.

— Скоро всех мюридов прогонят, папа!

Когда отец с сыном вошли во двор своего дома, Издаг навьючивала тюками стоявших посреди двора двух ослов.

— Пусть горит этот проклятый дом. Не было мне здесь никакой радости, — кричала она.

— Дом наш не сгорит, зачем ему гореть, — сказал отец, устало садясь па скамью. — Прощай, Издаг. Ты только горе принесла мне в дом. Ты и твой брат.

— Не смей произносить имени моего брата! — кричала разъяренная Издаг. — Мужчины там воюют с этими иноверцами, а ты дома сидишь. А еще усы носишь, как верный мусульманин.

— Ну, нет, Издаг. Теперь‑то я не буду сидеть дома. Теперь я знаю, с кем мне по пути. Не с твоим братцем, нет. Я пойду с красными, против таких, как твой брат. Я отомщу этим разбойникам. За все горе, которое они принесли людям. За руку Нуруллы и за коня! Уезжай, да побыстрее.

— И не думаю оставаться в твоем проклятом доме! Очень нужно! Хоть не буду видеть противную морду этого щенка, — она ткнула пальцем в сторону Абдулатипа. — Я‑то не пропаду, — и она стала привязывать к рогам коровы веревку.

— Иди, сынок, закрой ворота, — сказал отец, когда Издаг наконец покинула двор.

Вдруг на улице послышался стук копыт, крики «ура». Абдулатип выскочил на улицу. Из домов выходили люди, мальчишки со свистом мчались навстречу появившемуся на дороге отряду.

— Партизаны едут! Партизаны едут! — слышались голоса.

Абдулатип бросился вслед за мальчишками.

Отряд красных атаевских партизан входил в аул. Впереди на своем коне медленно ехал Атаев. Абдулатип еще издали сразу узнал его. А вот рядом с ним Сааду, в руках у него красное знамя. Вот они уже совсем близко.

— Абдулатип! — услышал мальчик сразу два голоса. И он узнал голоса Париды и Шамсулвары.

В ТЕСНИНАХ ГОР

Все имеет свое начало: каждая река, каждая гора, всякое дерево и всякий цветок. Идешь ты эдак осенью по дороге, ешь спелый абрикос и, ни о чем не подозревая, бросаешь косточку в траву. Лежит она до поры до времени, греется в животе матери–земли. И вдруг зашевелится в, казалось бы, мертвой косточке жизнь, и, расколов скорлупу, потянется к солнцу росток, напьется дождем, полезет наверх. И не заметишь, как вырастет возле дороги деревцо, зашелестит листочками, радуя прохожих.

Так и эта повесть, дорогой читатель, имеет свое начало. Мне пришла мысль написать ее в тот солнечный летний день, когда я, уже дядя в летах, с седеющей головой, шел по кривым улочкам родного аула, где оставил когда‑то свое босоногое детство.

Навстречу мне бежал мальчуган лет шести с курчавыми черными как смоль волосами, курносый нос его лупился от загара. На ходу кусая яблоко, он гнал по дороге мячик.

— Здравствуй, малыш! — сказал я ему. — Чей же ты будешь?

— Здравствуйте, — удивленно смотря на меня, ответил он. — Меня зовут Абдурахман. А вы кто, дядя?

— Я, милый, из этого аула.

— Из нашего? — удивился мальчуган.

— Из вашего.

— А почему я вас никогда не видел? — Он задумался, внимательно разглядывая меня. — А–а, наверно, вы в армии служили, как мой брат Тажудин, да? — Мальчуган ударил ногой мячик. — А я буду лесником.

— Это почему же? Может, лучше станешь моряком или космонавтом?

— Нет. Я лесником буду, — упрямо повторил мальчуган. — Мой дедушка Абдурахман был лесником. И я тоже буду. Он знаете какой был… Со всеми зверями и птицами умел разговаривать, и его даже рысь боялась. А когда давно шла война, мой дедушка шпиона ловил.

— Шпиона, говоришь? — Я вдруг понял, о каком деде Абдурахмане говорит мальчуган. Как живого представил я высокого, худого лесника Абдурахмана. И передо мной отчетливо встали события, участником которых был я сам. Вот о них и пойдет речь в этой небольшой повести.