В теснинах гор

— Так точно, сын досточтимого муллы, — подобострастно вторил Иса. — Всех красных уничтожим. На газават, — он положил руку на кинжал.

— Куда это ты собрался? — Гусейн резко повернулся к Абдулатипу, который направился было к дверям. Паренек стоял у дверей, не зная, что соврать. Гусейн так и сверлил его глазами. «Точно, как Издаг», — подумал мальчик.

— Я за Горачем иду, — ответил он наконец.

— Поди‑ка, Иса, помоги ему отвязать собаку, — приказал Гусейн мюриду, многозначительно моргнув ему.

Абдулатип подошел к Горачу, стал медленно развязывать его, все еще не зная, как обмануть мюрида, незаметно уйти со двора. «Пугни‑ка этого мюрида», — Абдулатип показал Горачу на Ису. Пес понимающе посмотрел на хозяина. И стоило только Абдулатипу отвязать его, как он с лаем бросился к черноусому. Перепуганный мюрид, бряцая винтовкой, отходил к лестнице, чтобы в случае чего вскочить на веранду.

— Эй, щенок! Ты на меня собаку не науськивай. Думаешь, я не видел, как ты ее на меня натравливал. Убери пса, не то застрелю его, мне пули не жалко. Убежать хочешь, ну уж нет, и шага со двора не сделаешь.

«Видно, не так уж пьян этот мюрид, — подумал Абдулатип. Но ему необходимо убежать. — Что же делать?»

Из дома выскочила Издаг. Палкой замахнулась на Горача.

— А ты что смотришь, когда твой пес на гостя бросается? — крикнула она Абдулатипу. — Заставь собаку замолчать, не то велю сейчас пристрелить.

Горач понял, что лаять бесполезно, и замолчал. Виляя хвостом, виновато смотрел на хозяина: «Что, мол, друг, поделаешь». Абдулатип присел на пень, а Иса, держа винтовку между колен, устроился на лестнице, ведущей на веранду. Он уже слегка клевал носом, но продолжал исподлобья наблюдать за Абдулатипом.

— А у вас здесь неплохо, — миролюбиво сказал он. — Ишь, как сосной пахнет. И Акаро видно. Хорошо соснуть бы. С детства люблю на веранде спать. Особливо, если дождичек по крыше стучит. Завернешься в бурку — и сопишь в обе ноздри.

— Я тоже на веранде спать люблю, — сказал Абдулатип. — А еще лучше на сеновале. Сеном здорово пахнет, а на потолке в гнездах ласточки щебечут. Раньше я там часто спал, а наш белый петух меня по утрам будил. Знаете, какой боевой был, всех петухов одолевал.

— Что петушиный бой. Ерунда. Вот я люблю, когда собаки дерутся. Была у меня собака. Львом звали. Как завидит, бывало, чужака — и ну лаять, ну на цепи фваться. Первой в драках была. Да только один гад отравил ее за то, что собаку его одолела. И видел я это, да вступиться не мог.

— Почему же не вступились?

— Куда там. Он старостой аула был, мне супротив него идти — все равно, что войлочным топором дрова рубить.

— Я бы его…

— «Я бы, я бы…» Ничего бы ты не сделал. Ишь, шустрый какой. Давай спать. Ты вот тут на сене ложись, а я на постели лягу, да руку твою к своей привяжу. По глазам вижу — улизнуть собираешься. Да только ничего у тебя не выйдет: от Псы не уйдешь, ха–ха–ха. Прогони собаку. Пусть лучше коней стережет, это ее собачье дело.

В комнате утихли голоса. Видно, пьяный Гусейн улегся спать, заснули и отец с мачехой. Слышно было лишь тихое ржанье спутанных коней, да на другом конце аула лаяла, видно на непрошеных гостей, собака. Вот Пса, завернувшись с головой в бурку, захрапел. Но Абдулатип не спал, напряженно думая о том, как бы выбраться с веранды. Повернулся было на спину, но дремавший Пса тут же вскочил. Дернул за веревку.

— Ты что, щенок, шутить думаешь со мной. Я и пальнуть могу. Хочешь красным сообщить о нас?

— И повернуться нельзя, что ли? Никуда я не убегу, — Абдулатип с ненавистью смотрел на мюрида. Он потрогал свою звезду, которую носил на внутренней стороне гимнастерки. Там Гусейн и не догадался ее искать. Но что же делать, как сообщить Нурулле о грозящей опасности. Ему необходимо быстрее бежать в крепость к Атаеву, иначе мюриды отрежут ему руки. Тогда бы и Атаеву он передал, что в аул прибыло много–много мюридов.

Ярко горели на небе звезды. Им не было дела до того, что готовится на земле. Слышно было, как храпит Пса. Может, не почувствует, если развязать веревку? Абдулатип приподнялся, но тут же услышал сонный голос мюрида:

— Куда? Ложись.

— По нужде мне…

— По нужде… не обязательно во двор выходить… И с веранды можно.

Заснул Абдулатип под утро и сразу же оказался на поле сражения.

Вот он, согнувшись, пробирается вдоль речки к крепости. Одной рукой придерживает папаху, а другой штаны. Они без ремня, падают, мешают идти. Ему хочется побежать быстрей, ноги словно прирастают к земле. А спешить надо. Атаеву необходимо поскорей сообщить о мюридах. Вот они, выставив винтовки, движутся по зеленой равнине к крепости. Впереди них на белом коне — Гусейн. Вдруг он заметил Абдулатипа. «Эй, Иса, смотри, этот парень направляется в крепость сообщить о нас, скорей поймай его», — кричит он. Иса бежит за ним, направляет на него винтовку. Из‑под лохматой папахи по темным щекам струится пот. «Стой, щенок, — ясно слышит Абдулатип, — стой, убью!» — Он направляет на него винтовку, вот–вот раздастся выстрел. Но тут вдруг, откуда ни возьмись, появляется Хабиб, в руках у него большая палка, вот он подкрадывается к Исе, поднимает палку. И в это самое мгновение Абдулатип слышит выстрел.

— Ой! — вскрикнул, просыпаясь, Абдулатип.

— Кого убили? — Иса тоже вскочил. — Это ты, щенок, крик поднял, поспать не дал.

«Значит, он тоже спал, — с тоской думал Абдулатип. — Как же я мог уснуть. Упустил время. Теперь не предупредить дядю Нуруллу. Вот и рассветает уже».

Иса, ворча что‑то себе под нос, стал совершать намаз. Склонил голову к земле. А уж если мусульманин молится, то тут хоть стреляй в него, он не встанет, не нарушит молитву. Абдулатипу только и нужно это было. Незамеченный, он шмыгнул к двери и в два прыжка оказался на улице. Со всех ног бросился к дому лудильщика.

Открыв ворота в дом Нуруллы, он чуть не вскрикнул от неожиданности. Что тут творилось… По двору разбросаны инструменты: вот молоток, которым он всегда работал, вот разрезанные шашкой кузнечные мехи. В грязи блестят куски олова. Значит, успели мюриды уже побывать здесь. Абдулатип вбежал в комнату. В углу сидел^ заплаканный Шамсулвара.

— Не плачь, — тряс его за плечо Абдулатип, — расскажи лучше, что было.

— Мы спали ночью, а тут вдруг они ворвались и стали все шашками рубить. А отца связали и повели, — плача, рассказывал Шамсулвара. — Все кричали: «Большевистская сволочь». Отец просил хотя бы инструменты не трогать, а один из них сказал: эти инструменты хуже всякого оружия. И меня ударил сапогом, вот. — Только сейчас Абдулатип заметил, что левый глаз у друга совсем затек. В полутьме он не сразу разглядел его лицо.

— Кто это тебя?

— Этот, как его… Гусейн, брат твоей мачехи, твой дядька. Он и мехи сорвал, и шашкой их разрубил.

— Гусейн? — удивился Абдулатип, «Я‑то думал, он спит», — думал мальчик про себя. Теперь ему казалось, что и он виноват в том, что произошло. Проспал. Еще вчера надо было вырваться из дома, а не сидеть за столом. И отец тоже знал, что грозит дяде Нурулле, и тоже его не предупредил; у мальчика поднялась обида на отца. — Никакой он не дядька мне. Он враг. И мы его убьем.

— Убьем? — Шамсулвара с удивлением уставился на друга. — Как это? У нас даже и винтовки нет… Они убьют моего отца, — Шамсулвара опять заплакал, толстые плечи вздрагивали.

— Хватит тебе… Не девчонка. Мужчины не плачут даже перед смертью. Мне это еще бабушка говорила. Даже в аду, говорила, мужчины не плачут.

— Да… хорошо тебе говорить. У тебя отец дома. А мне что делать, если его убьют. Знаешь, как они его били, говорили, что живым не выпустят. Я бросился к отцу, когда его уводили, а этот Гусейн меня ногой толкнул и сказал: из волчат волки вырастают. Чуть не убил.

— Сам он волк, — с ненавистью сказал Абдулатип.

— Этот Гусейн хотел заставить отца коня ему подковать, а отец не стал. Тогда Гусейн закричал: «Сапоги будешь мне целовать, сволочь…» — Может, твой отец поможет нам? — всхлипнув, поднял голову Шамсулвара. — Пошли к нему. Пусть попросит Гусейна отца отпустить. А коня мы ему все вместе подкуем.