Страница 18 из 99
— Весной не посеешь, осенью не соберешь, — неопределенно ответил Чарахма.
— До посева ли сейчас настоящим мужчинам, когда над горами нависла такая опасность.
— Вай! Какая опасность, брат?
— Что вы за люди! Или прикидываетесь ничего не знающими простаками? — недовольно сказал Гусейн. — Ненавижу таких простаков, — уже зло прибавил он. — Эти гяуры идут в горы со своим проклятым хуриятом, в аулах полным–полно красных лазутчиков, а вы будто бы и знать ничего не знаете. Какая опасность, спрашиваешь, сестра? Смерть или жизнь — вот так сейчас стоит вопрос.
— Вай, вай! — качала головой Издаг. — Спаси нас, Аллах, от беды.
— Аллах не может сам спуститься на землю, чтобы воевать за нас. Он дал нам сердце, чтобы не знать трусости, когда угрожают святой вере, голову, чтобы думать, руки, чтобы держать оружие. Аллах благословляет наш газават. А нам мужчинами надо быть в эти дни, иначе мы лишимся всего: и религии, и семьи, и детей, а вместо баранины русские заставят нас есть свинину, вместо «лаила» услышим их «ура». Вот что несут нам эти гяуры, — глуповатый Гусейн явно повторял чьи‑то слова, которые хорошо заучил.
— А что вы, мюриды, нам дадите? — спросил Чарахма, неторопливо скручивая папироску. Он явно хотел подразнить этого заносчивого юнца. Гусейн резко повернулся к Чарахме, словно бычок, укушенный оводом. Глаза из‑под тонких красивых бровей недобро сверкнули.
— Мы защищаем свободу горцев и законы шариата. Наш имам получил благословение всевышнего и собрал нас под своим зеленым знаменем! Те, кто погибнет в этой борьбе, попадут в рай, а кто останется жив, тот заслужит благословение Аллаха. Теперь газават священней, чем был в прежние времена. Эти красные — враги ислама, — Гусейн возбужденно забегал по комнате, он почти кричал. — Да я вижу, что их лазутчики и здесь уже поработали и смутили кое–кого, — он подозрительно взглянул на Чарахму. — Чувствую — предстоит нам здесь работенка, — он снова наконец сел, обиженно поджав тонкие губы.
— Не обращай на него внимания, брат. Муж любит иногда позлить, — сказала Издаг, недовольная, что Чарахма так неуважительно говорит с таким важным офицером, как ее брат. Она бросила уничтожаю–щий взгляд на мужа, но он сделал вид, что не заметил этого взгляда и продолжал спокойно курить. — Успокойся, Гусейн, муж, как и вое мужчины, будет с вами, вот увидишь, он уже и коня купил.
— Коня, говоришь? Так этот красный конь твой, Чарахма? А я‑то еще подумал — откуда здесь взяться такому коню. — Гусейн поднялся. — Где ты его купил?
— В Чечне. Пришлось дорого уплатить, — ответил Чарахма.
— Баркаман[14], словно рожден для походов против неверных, — спустившись с веранды, он подошел к коню. — Неплохо бы и мне такого скакуна. — Тулпар беспокойно ржал, бил копытом о землю, не давая трогать себя чужой рукой. — Хорош, хорош, — как бы про себя повторил Гусейн, направляясь к воротам. — Эй, Издаг, — обернулся он к сестре, — готовь завтрак получше, я голоден. Еще ночью мы в аул вошли, завернул в ваш дом, но тут собака так лаяла, что пришлось к соседям стучать, — сказал он и ушел. За ним, словно тень, шел мюрид в папахе с горбатым, как у орла, носом.
— Ишь, он такого коня захотел, молокосос. Хоть и вырос, а пофорсить, как и раньше, любит. Неужели имам другого командира для отряда не нашел, а назначил этого петуха, — возмущался Чарахма. — Наверно, только потому и назначил, что он сын муллы. — Издаг не слышала слов мужа, она торопливо готовила завтрак.
— Лови белого петуха, Абдулатип, — крикнула она. — А ты, Чарахма, мог в такой день сходить за бузой и водкой, знаешь ведь — брат любит эту горькую воду.
— Мюриды имама не пьют, Издаг, — недовольно сказал Чарахма. — Ведь они в газавате, грешно им пить.
— В самом деле? — подняла тонкие брови Издаг. — Болит мое сердце за Гусейна. Он такой горячий, бросается туда, где опасно.
— Не волнуйся, такие, как он, от пули прячутся, — усмехнувшись, сказал Чарахма. Он вынул кинжал и отрезал голову петуху, которого принес Абдулатип. Абдулатип отвернулся, чтобы не смотреть. Он всегда отворачивался или закрывал глаза, когда резали курицу или барана, — ему было жаль их. А этого белого петуха, драчуна, ему было особенно жаль. Громче других кричал он по утрам, чувствуя себя хозяином во дворе, а если случалось ему драться с соседскими петухами, он неизменно выходил победителем и важно шел к своим курам.
Отец вытер кинжал об мертвого петуха и встал.
— Сами кур не едим, для чужого дяди, выходит, растили, — недовольно сказал Чарахма.
— Они с красными воевать приехали, да, папа? — спросил Абдулатип.
— Красные, белые, черные, надоели мне эти разговоры, — разозлился вконец Чарахма. — Жить не дают спокойно людям — то газават, то хурият. И ты еще с вопросами лезешь, пошел в дом, — крикнул он на сына, словно тот был виноват.
Гусейн и горбоносый мюрид с удовольствием ели петуха, частенько опустошая рога с бузой. Сначала на столе выпивки не было. Когда Издаг положила на ковре тарелки с мясом, Гусейн, потянув носом аромат, исходивший от дымящейся курятины, сказал:
— А чего‑то все‑таки не хватает у тебя, сестра, — и хитро подмигнул Издаг.
— Я ж говорила тебе, Чарахма, что Гусейн любит бузу, — упрекнула Издаг мужа, сверля его глазами. — Иди теперь с кувшином к Кайтмазу, да побыстрей.
— Откуда я знал, что люди, идущие под знаменем газавата, будут пить, — съязвил Чарахма, но вид у него все же был виноватый. — Наш имам а походах, кажется, не пил бузы, и Кораном это запрещено. А может, вас, мюридов, это не касается?
— В Коране, Чарахма, сказано, чтобы служители Аллаха не пили вино, а о бузе там ничего не говорится. В пути, сам знаешь, буза веселит душу и снимает усталость. Так что не жадничай, ступай за бузой, а о своих душах мы сами как‑нибудь позаботимся.
— Что мне жадничать. Думал — не будете пить, вот и все. Иди, Абдулатип, к Кайтмазу. Скажи — осенью мерку пшеницы отвалю, пусть сейчас даст бузы. Да чтоб воды не добавлял. Скажи, мол, самому господину офицеру нужна.
— Сходил бы сам, знаешь ведь жену Кайтмаза, — сказала Издаг.
— Ничего, и он справится, взрослый уже, — ответил Чарахма.
Взяв большой кувшин, Абдулатип отправился за бузой. Он точно передал слова отца жене Кайтмаза. Поговаривали в ауле, что они частенько обманывают людей, добавляя воду в бузу и самогон. Но сейчас, выслушав Абдулатипа, жена Кайтмаза обиделась.
— Скажи отцу, чтоб он на свой‑то аршин людей не мерил, — зло ответила она. — Сам он всех обманывает, все разбогатеть хочет. Вот от зависти на нас и наговаривает, — но бузу все‑таки черпала из огромного кувшина, куда вмещалось литров сто.
Абдулатип, прижав кувшин к груди, боясь расплескать бузу, торопился обратно. От бузы шел опьяняющий запах. «Почему мужчины так любят ее? А ну, если попробовать?» Он хлебнул на ходу. Буза была горькая, обожгла горло, Абдулатип закашлялся и чуть не расплескал содержимое кувшина. А в голове непривычно шумело. Сделал еще Абдулатип несколько глотков. Вдруг все вокруг словно потеряло свои обычные очертания, стало расплываться, и Абдулатип не помнил как приплелся домой. Издаг, торопливо выхватив кувшин у него из рук, не заметила его состояния. Она налила ему суп, посадив отдельно от старших.
Абдулатип прихлебывал горячий суп, не чувствуя его вкуса. Постепенно ему начало казаться, что перед ним сидят два Гусейна с куриной ножкой в руках. А вместо одного усатого мюрида он видел троих, таких же носатых, в лохматых папахах. По усам у них стекал жир, а в глазах пряталась недобрая улыбка. Абдулатипу захотелось крикнуть: «Уходите, разбойники, вы съели нашего лучшего петуха», но крик застрял в горле вместе с чуреком, на глазах выступили слезы. И вдруг ему стало смешно: он совсем не боялся этих важных черноусых мюридов. Но что это с отцом? Какой он стал высокий, и форма офицерская на нем. И тут вся комната вместе с отцом и мюридами словно стала проваливаться куда‑то, заплясали перед глазами тарелки и кувшины, стоявшие на полках у стены. Но вот к Абдулатипу подошла Издаг, бросила ему в тарелку горло петуха, взглянув с такой злобой, что Абдулатип сразу протрезвел. У него пропало желание смеяться.
14
Отличный.