В теснинах гор

Тут вдруг послышался лай: к месту схватки мчался Горач. Увидев, что его хозяин в беде, он с ходу бросился на его обидчика. Абид, испугавшись, метнулся в сторону, Горач хватал его за ноги, рвал штаны.

— Так их, Горач, так их! — радовался Абдулатип.

Назир, плача, упал на землю.

— Убери свою собаку, мы больше не будем тебя трогать! — сквозь слезы просил он. Рубашка на нем была разорвана.

— Ладно, пойдем, Горач! — Абдулатипу и самому уже надоело драться, — Лежачих не бьют, — гордо сказал он. Абдулатип вспомнил эти слова бабушки. Однажды она рассказывала, как дед его встретил на узкой аульской улочке своего кровника. Тот был без оружия. «Иди домой, вооружайся», — сказал он врагу. Таков уж обычай горцев — драться на равных. А эти два негодяя напали на него, безоружного, с кинжалом и плетью. Хорошо, Горач выручил. — Горач, пошли! — еще раз крикнул Абдулатип. Пес понял его, отпустил Абида. Оба дружка мигом скатились с утеса и, с трудом вскарабкавшись в седло, спешили поскорее убраться. — Эх вы, вояки! Драпаете? — кричал вслед им Абдулатип.

— Подожди, мы тебе покажем, оборванец! — крикнул на ходу Назир.

Немного успокоившись, Абдулатип стал искать звезду. Наконец он нашел ее. Она вдавилась в землю, концы ее слегка погнулись. К папахе ее уже не прицепишь: Назир разрезал ее на куски кинжалом. «Трус только и надеется на кинжал», — вспомнил Абдулатип слова дяди Нуруллы. Как‑то рассказал он ребятам о разбойнике Аскере. Нападал он на одиноких путников, грабил их, а то и убивал. Однажды встретился ему на дороге нищий. Аскер остановил его. «Вижу, — говорит, — что ты беден, бедняга, и нечем с тебя поживиться. Так вот. Хочешь жив остаться — пляши для меня», — и направил на него винтовку. Что бедному старику оставалось делать. Аскер еще и покрикивает: «А ну быстрее пляши, быстрее!» А старик тот и скажи ему: «Ты мне похлопай, я быстрей плясать буду». Аскер поставил винтовку рядом с собой у дерева и стал хлопать в ладоши, а нищий старается, пляшет, да незаметно и продвинулся к винтовке. Схватил ее — и на Аскера направил. «Ну, разбойник, теперь твой черед. Пляши. Будь у меня время, я бы тебя и петь заставил, да к внукам спешу!» — сказал нищий и, размахнувшись, бросил винтовку в пропасть и пошел прочь. Аскер стоял, чуть не плача. «Значит, лишь в оружии моя сила, а без него я трус», — потрясенный таким открытием, он бросил свое позорное разбойничье ремесло.

«Вся сила богачей — в оружии, — говорил тогда дядя Нурулла. — Вот они и держат нас, бедняков, в своей власти, заставляют служить себе. Поэтому и нам, беднякам, надо вооружаться, наступать на них, как тот прохожий на разбойника».

Обо всем этом вспомнил сейчас Абдулатип, смотря вслед удалявшимся Назиру и Абиду. «Трусы. Убежали. Вот найду себе оружие и уйду к партизанам, вместе с ними против мюридов буду драться. — Он гладил звездочку, пытаясь разогнуть концы. — Ничего, дядя Нурулла поправит их, и тогда снова приколю ее к шапке». Луч солнца упал ему на ладонь, звезда засверкала.

— Смотри‑ка, Горач. Красивая звездочка, правда? А знаешь, кто мне ее подарил? — Горач понимающе тявкнул. — Молодец, Горач! Все понимаешь. Ты настоящий друг, — Абдулатип спрятал звезду в карман. — А как ты догадался сюда прибежать? Неужели услышал, что я дерусь, — он ласково погладил собаку, и та благодарно лизнула его руку и, присев, преданно смотрела в глаза. — Эх, Горач, если бы дома у нас не было Издаг, как бы мы с тобой хорошо жили. И хинкала бы я наготовил столько, что мы с тобой сыты были, и чуду бы сделал из сыра. И ты бы не сидел на цепи у забора, а построил бы я тебе маленький домик, травы там настелил, чтобы спать мягко было. Видал, как собака у Дарбиша живет? Ее одним шашлыком кормят. — Абдулатип проглотил слюну, почувствовав, что очень голоден. — Видал, Горач, как вчера Издаг за мной с палкой гонялась? — Собака беспокойно забила хвостом. — Ну знаю, знаю, ты не виноват. Разве, если б ты не на цепи был, не прибежал бы мне на помощь. Оба мы из‑за этой проклятой Издаг страдаем. И на тебя она кричит всегда.

Сколько раз со двора гоняла! — Абдулатип ласково погладил собаку. Горач негромко тявкнул, словно подтверждая слова маленького хозяина.

Когда‑то Горач стерег отары богатея Дарбиша. Был он тогда молодой и сильный, волки боялись его и не решались подходить к стоянке дарбишевских овец. Как‑то от отары отстали десять баранов. Чабаны хватились их, пошли искать и вернулись ни с чем. Тогда заметили они, что и Горач тоже исчез, значит, пошел по их следу. На следующий день чабаны нашли собаку в лощине, заросшей густой травой. Горач стерег израненных баранов. Их осталось шесть. Неподалеку лежал убитый Горачем волк. А пес хромал: лопатка у него была изранена волком. Прихрамывая, пришел он в аул. Теперь он был не нужен Дарбишу. «Собака отжила свой век, постарела и хромает, а у меня лишних хинкалов нет, — заявил он чабанам. — Пристрелить его надо». Чабаны упросили его не убивать Горяча. Но на «службе» ее хозяин не оставил, прогнал прочь.

Горач бродил по аулу исхудалый, облезлый, заглядывал в чужие дворы в надежде, что кто‑нибудь бросит ему кость или старый хинк, но чаще всего его безжалостно гнали прочь, да еще вслед швыряли камнем или палкой. Редко кто кормил его. Но больше всего доставалось ему от уличных ребятишек. Потехи ради они, накинув ему на шею веревку, таскали к уличным собакам драться или, привязав к забору, бросали на него кошек — им забавно было видеть, как бедняга, обессиленный от голода, отбивается от разъяренных кошек. А однажды Назир с дружками, поймав Горача, привязал ему к хвосту жестяную банку, наполненную мелкими камешками. Пес, вырвавшись наконец от своих мучителей, пустился бежать. Камни в банке грохотали, и перепуганный Горач мчался во весь дух. Волков он не боялся, а здесь так напугался, что неделю почти бездыханный лежал у сточной канавы. Здесь его и подобрал Абдулатип. «Ничего, Горач, — говорил он, гладя измученного пса по впалым бокам, — я никому не дам тебя в обиду, ты теперь будешь моей собакой». Тогда еще жива была бабушка. Абдулатип постелил на сеновале старую дедовскую бурку, устроил местечко для Горача. А тот сначала настороженно смотрел на мальчика: в измученных собачьих глазах словно застыл вопрос: ну что ж, накормил, напоил меня, а теперь, наверно, как и все, издеваться будешь? «Не бойся, Горач, я тебе ничего плохого не сделаю, — успокаивал собаку Абдулатип — и никому не дам тебя обижать». Он принес таз теплой воды и помыл собаку, осторожно вытаскивая репьи из свалявшейся облезлой шерсти. Тут заметил под лопаткой запекшуюся рану. Она гноилась. Однажды Абдулатип видел, как отец лечил раненую ногу барашка: и теперь, вспомнив это, отрезал кусок от старой бурки, намочил соленым раствором, положил на рану Горача и крепко привязал. А тот, бедняга, еще не зная, как к этому отнестись, сначала стоял неподвижно, а потом, когда соленый раствор обжег рану, беспокойно заметался. «Потерпи, Го–рач, вот увидишь, тебе лучше будет», — говорил, гладя собаку, Абдулатип. На шум поднялась на сеновал бабушка. Абдулатип сначала испугался: он знал, что бабушка не любила, когда он приваживал бродячих собак. «Мусульманину грешно касаться собак», — говорила она. Но на сей раз бабушка жалостливо смотрела на Горача. «Бедняжка, стар стал и не нужен теперь никому, — качала она головой. — Покорми, покорми ее, сынок. Да только смотри не касайся ее. Пророк считает собак дьяволом и в рай не пускает. Оттого и в комнату грешно их пускать. Ну, а кормить, конечно, корми. Жалко, совсем стара, бедняжка».

Абдулатип рад был, что бабушка не прогнала собаку, так и остался жить Горач у бабушки на сеновале. Но когда Абдулатип особенно долго пропадал с Горачем, бабушка была недовольна. «Лучше бы ягненка или теленка так обхаживал, а какая польза от собаки?» — сердилась она и не пускала к очагу, пока он не помоет руки.

Абдулатип смастерил Горачу будку из сухого кизяка, и пес подолгу тихо лежал там, словно приходил в себя после злоключений своей бродячей жизни. Частенько вместе с Абдулатипом поднимался на сеновал и Шамсулвара, принося собаке кусочки мяса или чурек. Постепенно Горач поправлялся. Округлились бока, в потухших было глазах появился прежний блеск, прошла хрипота, в голосе появилась былая звонкость и сила. Теперь по ночам, если поблизости слышались чужие шаги или кошки взбирались на крышу сеновала, он вылезал из будки и громко лаял.