Страница 7 из 14
– И это так, Тиль, – не удержалась от реплики Кристина. – Примитивисты разных школ отличаются так же…
– Да-да, – поспешил сдаться Манн, – не спорю. Я только хочу сказать, что Ван Барстен очень не прост и далеко не так примитивен, как хочет казаться. В музее Ван Гога есть несколько его работ – большая честь для художника, – но работы настолько разные, что, если не прочитать подписи, вы решите, что писали несколько живописцев. Но чего Ван Барстен никогда не делал, и это подтверждают все, с кем я успел переговорить, – он никогда не рисовал в церкви. У него нет ни одной выставленной работы, связанной с религиозной тематикой.
– И все это, – опять вмешалась в разговор Кристина, – я могла сказать сама.
– Тебя не было в городе. Это раз. А во-вторых, я держал тебя на сладкое, как эксперта. Если бы кто-нибудь мне соврал, ты могла бы определить – кто, в чем и когда.
– Ты считаешь, кто-то сказал тебе неправду? – насторожилась Кристина.
Манн кивнул.
– Возможно… Я расспрашивал не только и не столько о том, хороший ли Ван Барстен художник, на этот вопрос я не получил бы объективного ответа. Я задавал вопросы о его знакомствах, видел ли его кто-нибудь с девушкой… вы не очень точно ее описали, Антон, и я боялся, что мне назовут с десяток имен. Но мне не назвали ни одного! Представляете? То есть… почти ни одного. Ван Барстен очень щепетилен относительно своей личной жизни. Это не означает, что он вообще чурается женщин. На вернисажах и приемах его всегда видят с разными женщинами, он никогда не появлялся дважды с одной и той же. Да, Кристина?
– Пожалуй…
– Но… – решился вставить слово и Антон. – У него должна быть натурщица… если, как вы говорите, он мастер писать классические портреты.
– Вот! – воскликнул Манн. – В точку. О его натурщицах известно только то, что они у него действительно были. Он никогда не выводил ни одну из них в свет. Никто из его знакомых никогда не встречал его натурщиц в студии. Натурщицы Амстердама – а это, позвольте сказать, закрытое общество, у них нечто вроде профсоюза, и они с большой неохотой допускают в свою компанию новеньких, – да, так они утверждают, что никогда для Ван Барстена не работали.
– Портретное сходство… – начал Антон.
– Вот! Ван Барстен писал фигуры своих натурщиц… неизвестно, откуда он их брал… но, похоже, лица писал другие. Может, по памяти. Может, по фотографиям. Но это его ранние работы, десятилетней давности, а сейчас, когда он достиг вершин в примитивизме, о каком портретном сходстве может быть речь? За последний год он не написал ни одного классического портрета.
– В общем, – с сожалением заключил Антон, – вам ничего не удалось обнаружить.
– Ну, как же!
– Ничего такого, – исправил свою ошибку Антон, – что могло бы помочь в расследовании убийства.
– Никого же не убили, – сказала Кристина. – Якоб жив-здоров.
– Допивайте кофе, – предложил Манн, – и я вам кое-что покажу.
Антон с удивлением обнаружил, что чашечка его пуста – видимо, он сделал из нее единственный глоток, в который уместилось все содержимое, и не обратил на это внимания. Во рту он ощущал незнакомый привкус чего-то терпкого, но это могло быть и ощущение от съеденного кутаба. Как бы то ни было, чашка опустела, от кофе осталась на донышке густая, почти твердая, гуща, формой напоминавшая распластанную птицу, – Антону почему-то пришла на ум ассоциация с цыпленком-табака. Он понятия не имел, как интерпретировать такую картинку, возможно, сулившую ожидание встречи, во время которой его так же распластают…
Он тряхнул головой, отгоняя нелепые мысли, и поднялся вслед за Манном и Кристиной. Манн отошел к стойке, чтобы расплатиться, Антон двинулся следом, но Кристина взяла его под руку и повела к выходу.
– Все это поразительно, – сказала она. – И, похоже, Тиль увлекся. В последнее время с ним это случается редко. Да и дела попадаются простые – в основном, слежка за изменившими супругами, еще то занятие.
Они вышли в темноту переулка, здесь горели фонари – старинные, висевшие на стенах домов на ажурных кронштейнах, – но казалось почему-то, что свет от них поглощался воздухом, и освещенным оставалось очень небольшое пространство вокруг каждого фонаря, а уже в метре или двух мрак брал свое.
Манн вынырнул из светлого проема двери, будто дайвер после глубокого погружения.
– Машина за углом, – сказал он.
– Куда поедем? – спросила Кристина, взяв мужа под руку.
– В церковь святого Юлиана, естественно, – сказал Манн, не глядя на Антона.
У того защемило под ложечкой.
– Там… – он не мог закончить фразу. – Вы нашли…
– Идемте-идемте, – поторопил Манн. – Все увидите на месте.
Вечером площадь перед собором выглядела совсем иначе. Утреннее дерево протянуло ветви вверх, будто гребцы подняли весла для просушки. Стоявшие по периметру площади фонари на низких столбиках, похожих на поднявшихся на цыпочки гномов, освещали не все пространство, а только личные круги, каждый фонарь – свой, и получилось световое многоточие, отграничившее от тьмы то, что тьмой не являлось, но и светом не было – нечто смутное, туманно-знакомое…
Он бывал здесь, да. Вспомнилось. Антон одернул себя – конечно, бывал. Был. Утром. И сразу одернул себя еще раз. Нет. Он не узнал утреннюю площадь. Если бы Манн не привел его сюда со словами «Здесь вы были утром, а вот церковь», то Антон был бы твердо уверен, что пришел сюда впервые. Другое ощущение. Ощущение узнавания чужого, привычное, как кофе по утрам.
Он был здесь. Именно в темноте, когда не горели фонари и площадь была погружена во мрак, как затонувший корабль в морскую пучину. Он шел… да, вот отсюда, откуда они пришли и сейчас, оставив машину на широкой и людной по вечерам Кловениерсбургваль. Он шел в темноте, но шел уверенно, потому что знал дорогу… куда? К храму? Но церковь стояла немного в стороне, Антон вспомнил, как прошел мимо ее угрюмого в темноте силуэта, склонившегося над ним, будто великан, занесший руку с… чем? Это был всего лишь шпиль, неясно различимый на фоне звезд небесных, глядевших, однако, не с далекого неба, а с близкого черного полотна, натянутого над землей и отгородившего людей от мироздания, чтобы души их, отделенные от тела неожиданной и превратной смертью, не могли подняться и попасть в светлый рай.
Странная мысль, совершенно Антону не свойственная, но почему-то пришедшая в голову, когда он медленно шел по плитам площади, стараясь дважды не наступать на одну и ту же, будто в детстве, когда он прыгал по тротуару, следуя какой-нибудь щели в асфальте и боясь с нее сойти, как боится сойти с жизненного пути человек, не уверенный в собственных поступках.
– Антон!
Голос Манна не был ни требовательным, ни даже просительным – было просто произнесено его имя, и Антон подумал, что Манн боится невольным своим отношением, выраженным в интонации, сбить его то ли с мысли, то ли с ощущения, то ли…
– Я здесь, – пробормотал Антон.
– Вот дверь, входите, только держитесь рукой за стену, там темно.
Голос без эмоций, как электронный гид.
Манн вошел первым, Антон за ним, Кристина – последней. Дверь позади тихо проскрипела, и что-то щелкнуло. От этого не стало ни светлее, ни темнее. Антон остановился, чтобы глаза привыкли… не к полному мраку, здесь все же было какое-то освещение, но трудно было сразу понять, откуда шел слабый рассеянный свет. Впереди, далеко-далеко, будто на другой планете, светились свечи на алтаре. Две свечи или три, Антон не мог сосчитать, ему казалось, что число светлых блесток все время меняется. Две… три… сейчас четыре… опять две…
Он разглядел спинки стоявших рядами скамей, широкий проход, в котором темная фигура обеими руками делала приглашающие жесты.
– Идите за мной, – сказала фигура голосом Манна, и Антон ощутил затылком легкое, ароматное дыхание стоявшей позади него Кристины.
– Сейчас, – пробормотал он и почувствовал ладонь, едва чувствительно взявшую его за локоть. Кристина? Ладонь не подталкивала его, не тянула – она просто была, как указание на то, что он не один, и что мир реален.