Сказания земли Ингесольской

Перевернула заднюю обложку, посмотрела. Тираж — 5 000. Пять тысяч приманок, и только одна тощая малёжка, хвост да голова, мяса почти и нет.

Да я — сплошное разочарование…

Что же они не выкинули меня обратно в воду?

Духи пристально смотрят с глянцевых страниц, оценивают, взвешивают… Сгодится, не сгодится, на что именно сгодится… пожарить, засолить, высушить, заморозить, сырой съесть — или оставить на племя…

Смутилась, покраснела, захлопнула книгу, перевернула лицом вниз.

…Я думала, что читаю о них — а они тем временем читали меня…

Весна близилась, солнце ощутимо грело, снег начал съеживаться и темнеть, и ветер дул — другой: влажный, теплый. Зима упиралась, завешивала небо тучами, чтобы не мешало, заваливала просевшую сероватую корку новым белым слоем, резала воздух своим ветром — острым, сухим, ледяным. В дни весеннего солнца дышалось легче, и походка была — не шаг, а порыв вверх, и улыбка сама собой расплывалась по физиономии — может быть, потому, что глаза приходилось щурить от яркого света. Впрочем, от колючего ветра в дни зимней вьюги глаза щурились тоже… только без улыбки.

Ирена занималась библиотекой и немудреным домашним хозяйством, больше ничего в жизни не происходило, но ночами — часто, часто! — убегала в июль, в сон, на свидания. Наяву она встречала Ланеге еще раза три до ледолома и дважды — после, но ни разу не видела его глаз — кожаная бахрома надежно отгораживала его от Срединного мира.

В марте он на нее ни разу не взглянул. И в апреле. И в мае.

В июле он ее любил.

…Ну конечно, сон и ничего кроме сна. Весь Иренкин опыт в этих делах состоял в неловких поцелуях с одноклассником — на балконе во время шумной вечеринки. Было холодно, ноги мерзли, она все время боялась, что сейчас кто-нибудь выйдет и их заметит, и у Макса дрожали руки, и совершенно ничего такого, о чем с придыханием говорили девчонки. Наверно, это потому, что Макс ей только немножко нравился. В июле был человек, нравившийся отчаянно — но если твое тело не знает ничего, кроме объятий, больше ничего и не приснится.

В июле она хотела — очертя голову — дальше, и конечно, никакого «дальше» не было.

Пока во сне царил июль, весна наконец настала.

На озере бухал, трескаясь, лед, сугробы оседали на глазах, и лыжня от Тауркана к Чигиру, на которую нет-нет да взглянешь, хоть и ругаешь себя за это, перестала быть колеей — теперь вместо двух гладких канавок в сторону острова убегали два выпуклых валика. Соленга уже взломала ледяной панцирь и теперь давила на Ингелиме, вспучивала его, торопила: пусти, мешаешь, убирайся прочь, — и озеро отзывалось неповоротливым кряхтением. Из-под снега сочилась вода, проступило дерево тротуаров, на обращенных к югу склонах слабо шевелилась под ветром прошлогодняя трава, и где-то под землей, постепенно согреваясь, оживала трава нынешняя.

Наступало время непролазной грязи и полной оторванности от мира, но солнце грело нешуточно, и хотелось петь вместе с ликующими птицами, а лед темнел и ломался, вдоль берега с каждым днем шире становилась полоса воды, и рыбаки не смели больше ступать на поверхность озера, недавно такую надежную.

Лед еще не сошел, и в лесу было полно снега, когда в библиотеку явился Кунта, сдал очередной том — он неспешно читал подряд собрание сочинений Фардинга — и завел не очень внятный разговор. Ни о чем и обо всем: о погоде, о природе, о здешней жизни, «а вот еще был случай» — и постепенно перешел к тому, как полезна в хозяйстве лодка. Ирена кивала и поддакивала, недоумевая, к чему бы это. Через пару дней зашел снова. Потом еще. Сменил пятый том Фардинга на шестой. Снова поговорил о лодке.

Оказалось — неспроста.

Она была длинная, узкая, очень легкая, формой напоминала ивовый лист с загнутыми вверх краями. Выдолбленная из древесного ствола, борта наращены досками. К ней прилагалось весло метра в полтора длиной, с листовидной лопастью.

— Вот, — сказал Кунта, явно гордясь. — Сам делал. Пойдем учиться грести, Ирена Звалич.

— Лодка… — растерялась Ирена. — Мне?

— Тебе, — кивнул Кунта. — Будешь маленько рыбу ловить.

— Ой, что ты, — засмеялась Ирена, — рыбу мне в жизни не поймать. А просто покататься — это, конечно, здорово. Только… не слишком ли дорогой подарок?

— Сам делал, — повторил Кунта. — Почему дорогой? Дерево из леса. Работы немного. У каждого должна быть лодка. На озере живем.

Откажешься — обидится. Вон как внимательно смотрит: нравится ли подарок?

— Ладно, — тряхнула головой Ирена. — Будем учиться грести. Только не сегодня, Кунта, сегодня я работаю. В воскресенье.

Озеро уже очистилось ото льда, но вода еще стояла высоко, плескала в нескольких шагах от заборов крайних домов. И была очень холодной. Так что садиться в узкую верткую лодочку было страшновато. Если что — утонуть, может, и не утонешь, особенно если не пытаться лезть на большую воду, но замерзнешь наверняка, и как бы не насмерть.

— Не вскакивай в полный рост и не наклоняйся чересчур вбок, — учил Кунта, — тогда ничего страшного. Веслом загребают вот так. Ближе к борту, ближе.

Ой нэ, глупая девчонка. Дошло через всю весну. Это же он за мной ухаживает.

Стоит на коленях у нее за спиной и кладет свои руки на весло поверх ее рук, показывая, как надо — и раз, и два, вертикально держи, не дергай… Слишком близко. В волосы дышит.

— Хватит, Кунта, — сказала Ирена. — Я уже поняла. Теперь сама.

Отодвинулся не сразу.

С непривычки устали плечи и затекли колени. Надо будет, конечно, потренироваться и приспособиться. Встану завтра пораньше и тихо смоюсь на лодке одна, туда, за Медвежий лоб, там никто не помешает и бухта мелкая, опрокинусь — так не утону.

Потянулась вытащить лодку из воды сама — поклонник не дал, подхватил суденышко, вытянул на пологий склон, на сухую серо-рыжую траву, среди которой тонкими иголками высовывалась новая поросль. Перевернул вверх днищем.

Поблагодарила еще раз и побежала домой.

Кажется, он ожидал еще чего-то кроме «спасибо», и расстроился, не дождавшись.

Лодка скользит бесшумно вдоль берега. Движения весла неспешны и плавны. Всего в четырех-пяти метрах тем же курсом плывет утиная парочка — серенькая самка и отливающий зеленью и бронзой самец. У них свои дела, и пускай человек пялится из своей долбленки, утки давно разобрались, что ружья нет, значит, если что, удрать всяко успеют. В серой с легкой прозеленью траве у границы воды надрываются от страсти невидимые, но очень громкие лягушки.

У дальнего края бухты берег низкий, там впадает в Ингелиме ручей, летом совсем маленький. Сейчас он разлился, и в его устье деревья стоят по колено в воде. Можно прогуляться по лесу вплавь. Ирена в три взмаха весла разворачивает лодку туда. Варак, неуклюжая. Хватило бы и одного гребка, если с умом. Утки неодобрительно следят за маневром, решают, что им не по пути, насмешливо крякают и меняют курс — как по команде, на раз-два право кругом. Взлететь и не подумали, какой смысл…

Лодка — это замечательно. Пешком сейчас не очень-то погуляешь. В лесу где не озеро — там сплошное болото, а где не болото — так все еще лежит ноздреватый мокрый снег, прячется в тени от солнца. В деревне — Кунта.

Он очень хороший, но как-то все время попадается на пути, ему непременно надо обстоятельно поговорить ни о чем, и — ты в магазин? пойдем вместе! ты по дрова? давай и я… Если бы увидел, что она берет лодку — так непременно у него уже и снасть заготовлена, пойдем научу, в устье Соленги сичега так и кишит, хоть ковшом черпай, уха будет… Вот интересно, вся деревня черпает эту самую сичегу, а Кунта что же? Что-что, тебя караулит, варак. И обижать не хочется — и надоел. Проще всего встать пораньше, чтобы не попасться на глаза, и тихо сбежать на озеро.

Разве его вина, что он — не тот? Ширококостный, кряжистый, широколицый, когда улыбается — совсем круглая физиономия, и глаза делаются как щелки. Славный, да, и добрый, и отзывчивый, не красавец, но никак и не урод. Просто — ничего общего с тем, высоким, узким, непонятным. С тем, что видит не глядя, идет не видя, знает не спросив — и ждет ее в июле, а июль еще не настал и неизвестно, настанет ли… никогда не приходи ко мне наяву, Ачаи.