Крик с вершины

— У него овцы пропали. Не смог прийти. Не приде-от.

— А дочь его здесь? Эй, Сакылта, ты где?

— Только что тут была.

— Вон, за печкой она.

— Иди сюда, Сакылта! — голос у парторга вот-вот сорвется. — Получай за отца.

— Иди, чего ты? — слышится громкий шепот. — Быстрей!

К сцене робко двинулась девушка. Девчушка! Совсем смутилась. Лицо пылает. Она его ладошками прикрыла. Наверно, и в клуб-то зашла в первый раз. Коричневое пальто за печкой известкой замарала.

— Смелей, смелей, Сакылта! — надрывается парторг. — Ты тоже бока не отлеживала, вместе с отцом трудилась. За овцами-то, поди, быстрей бегаешь? Вот, держи грамоту. И ценный подарок от колхоза. Отцу передашь. Скажи, что все мы желаем ему здоровья. Может, речь какую скажешь?

Девчушка только головой помотала. Возвращаться от сцены еще труднее — столько глаз смотрят! Словно в воду бросилась — шмыгнули за печку.

— Егилбесов Акчабай! — выкрикнул парторг.

— Иркитов Трааш! — председатель наперебой.

Опять парторг:

— Быйанкина Дьиламаш. Грамота из района. Сакылта! Не убежала еще? Иди за мать тоже получи.

Сильней прежнего смутилась девчушка. Ну, просто косуля загнанная. Известку с пальто так и не счистила.

Калап грамоту за отца получил. Вышел, взял, сел. Самому Калапу ничего не досталось — город не забылся.

— Быйанкина Дьиламаш! — по второму разу объявил председатель.

Сакылта, уже поспокойнее, шагает к сцене. И держится попрямее.

— Быйанкиной Дьиламаш, как человеку, у которого много невест-дочерей в домё, вручаем ковер!

В зале в ладоши хлопают. Сакылта и эту премию взяла.

Почти в самом конце и ее назвали:

— Быйанкина Сакылта! Молодая помощница с ударным трудом. Молодая комсомолка. Не глядите, что, такая маленькая. Она, может, больше других мужчин сделала.

Сакылта не заставила себя ждать.

— Носи, доченька! — председатель надел ей на шею часы-медальон на длинной цепочке. — Дойди до самых больших высот. Заслужи более высокие награды. Пусть впереди ждут тебя, доченька, ордена и медали!

Круглое, загорелое до черноты личико девушки открыто, спокойно. В черных глазах — радость. В имени ее — Ожидание, Надежда. В твердых маленьких ладошках — жизнь.

Затем был концерт, но Калап даже не глянул в сторону сцены. Шею извертел — на Сакылту смотрел. Почему раньше не видел? В груди — теплая боль. Не выдержал, вышел из клуба. И в темноте перед ним ее лицо. В окнах домов — ее глаза. Луна взошла — ее улыбка…

Отгремела музыка в клубе. Разошлись старики. Снова зазвучал магнитофон. Калапа потянуло туда. На лестнице — Сакылта.

— Кого ждешь, милая? — сам удивляясь собственной смелости, спросил Калап. Ему казалось, что он знаком с этой девушкой давным-давно.

— Не знаю, как до дома добраться, — бойко ответила она. — Кто бы помог донести…

С этого и началось. Больше года Калап только этим и жил: день пасет, вечером овец в кошару загонит, заседлает Каурого и галопом в верховья Кушкулу, на стоянку Быйанкиных — за пятнадцать верст! К рассвету — обратно. Летом отара отца Сакылты еще дальше паслась. Все равно ездил. Кула-Ат до того к осени отощал, еле ноги волочил. Да и Калап дошел.

— Как бы тебя вместе с конем за хвост поднимать не пришлось, — ругается мать. — Чем маяться так, не лучше ли будет сосватать девушку?

Сказать Сакылте: «Давай один очаг разожжем» — язык не поворачивается. О чем только не переговорят, не замечают, как время летит, а о любви сказать духа не хватает. Вдруг откажет? Что тогда? Хоть вешайся. Никого, кроме нее, Калапу не нужно. А тут еще парень один — учился вместе с Сакылтой. Тоже чабан. Каждый вечер тут как тут. Кто из них двоих у нее в сердце? Кому она скажет «да».

Надо что-то делать, — не выдержала мать, когда на вторую зиму перевалило. — Если не сейчас свадьбу справлять, когда еще?

Пошла к жене Чарбака, жившей по соседству с Дьорго, отцом Сакылты.

— Совсем извелся сын. Сосватай, голубушка!

Благодарение богу! Через неделю Сакылта сказала «да». Ему, Калапу.

Свадьбу справляли в новом клубе.

…Калап вел в поводу Каурого, не спеша шагая за отарой. Поднялся из оврага, а тут Сакылта. Стоит, посмеивается, цветы рвет.

— Ты зачем, милая, пришла?

— Просто так. Разве нельзя — просто так? — смеется Сакылта.

— Ведь мы договорились…

— Ну и что? Здравствуй, Калап! — руку протянула.

— Ты что? С ума сошла? Здороваешься со мной? — удивился Калап, но руку протянул уже.

— Как же с тобой не поздороваться, — Сакылта опустила глаза. — Целый месяц тебя не видела. Не поговорили ни разу, не побыли вместе…

— И правда.

Калап пустил Каурого, сел посреди лужайки, голубой от ветренников и алой от кандыка. Сакылта опустилась рядом на зеленый шелк молодой травы, прижалась к его плечу.

Последние лучи заката. Длинные-длинные тени. Все ярче, все гуще краски природы, все четче. Поет взахлеб ранняя кукушка. Птицы гомонят в кустах. Снизу, со стороны стоянки, доносится блеяние овец. Все вокруг живое: живая земля, живые горы, деревья живые, трава живая. Все растет, набирается сил, тянется к солнцу.

— Подожди… Как бы Тукпаш не подъехал.

Не бойся. Он по логу Еланду овец гонит…

…Полдень. Жара.

На водопое овцы Мыйыксу. Отара Калапа уже напилась и спокойно пасется у подножья Алтыгы-Арт. С самого восхода солнца бегают овцы, хоть на время угомонились. Окот подходит к концу, работы поубавилось. За день ягнятся десять — пятнадцать маток. В теплую погоду с кураганами ничего не случается — сами встанут на ноги, сами сосут матерей. Вечером загонишь их в кошару — и все. Ну, ночью раза два посмотреть все же приходится.

Повыше зарослей кустарников, на солнечном пригорке, расселись дед Мыйыксу, Калап и Тукпаш.

— С этими овцами и с ума сойти недолго, — рокочет баском Мыйыксу. Он рад не рад, что среди бела дня представилась возможность отвести душу, поговорить. — Верите? Вчера ночью с кровати свалился! Что, думаете, случилось? Сон приснился. Овцы, конечно, будто только что спустился я из тайги. Пересчитал отару — двенадцати голов не хватает. Надо же! Давай назад, в тайгу. Когда и доехать успел — пути два дня, не меньше. Смотрю, овцы мои сидят на крыше юрты. А одна больная — сннероз у нее — взобралась на дымоход. Обрадовался — слов нет! Бросился к ним… Грох!.. Лежу на полу. Лоб об угол стола разбил. Если есть за что зацепиться — не промахнешься!.. А жена…

Докончить рассказ он не успел. Погоняя рыжего коня, из арала выехал Шаты — сосед и родственник Мыйыксу. Увидел чабанов, взмахнул руками, словно собирался лететь, — «ээ-э-ий»! Подъехал ближе, легко соскочил с коня, залился смехом.

— Да вы, оказывается, ничего еще! — Обвел пальцем всех троих, крутнулся на месте, плюхнулся на траву. — Я-то думал, совсем ослабели на окоте. Хотел в плен забрать. Вас — своими рабами, скотину — себе…

Он снова закатился хохотом. Откуда только брался у такого сухонького, тщедушного человека сильный, звонкий голос.

— Ждали тебя тут, готовенькие, — огрызнулся Мыйыксу, раздосадованный появлением Шаты, при котором и не поговоришь всласть, только погрызешься с ним.

— А про вас, мой старший брат, говорят, будто силы у вас так поубавилось, что на спине вороны ночуют, — с ходу прицепился Шаты. — Кто же, думаю, будет сидеть у очага моего старшего брата? Кто будет возлежать на ложе его? Уж не мне ли придется согревать дьене[3]. Не зря столько лет соседями прожили… — подмигнул он острым глазом, поглаживая черную, без единого седого волоска, бороду.

Овцы Шаты окотились зимой, оттого он беззаботный такой. Должно быть, в Корболу собрался. Новенький костюм на нем, кожаные, а не кирзовые сапоги, К седлу приторочен чистый мешок под хлеб. Какая родня он Мыйыксу? Оба из одного рода-сеока тодош. Почти четверть века, как рядом их стоянки. Живут дружно, но стоит сойтись им, как тут же начнут друг друга поддевать, вышучивать. Иной раз чуть не до драки дойдет. Отойдут — водой не разольешь, последним поделятся. Что удивительно: за все эти годы один только раз овцы их смешались, хотя у других чабанов чуть не каждый месяц такое бывает. Тогда Мыйыксу в деревню поехал. Смотрит — у магазина Шаты бородой трясет.

3

Дьене — жена старшего брата.