Крик с вершины

— Бери! — сделал широкий жест. — Ешь. Баран жирный…

Еще бы не жирный, если колею в полшага перепрыгнуть не смог!

…Калап притоптывал сапогами. Автобуса все нет и нет. Верно Сюнер говорил, что автобусы в городе ходят, когда им вздумается. Мороз начал прихватывать ноги. Очередь собралась и распалась. Автобуса не было.

Прямо перед Калапом — широкая площадь, запорошенная снегом, сквер, а за ним высится каменное здание. Над крышей вспыхивают красные, лиловые, зеленые буквы. Он на них и внимания не обращал, мало ли реклам видел за вечер. Вгляделся. Буквы зажглись — потухли. Опять зажглись.

РЕСТОРАН

Почему бы не зайти? Вот где, наверное, самая городская жизнь! Никогда в ресторанах Калапу бывать не доводилось, хотя повидал вроде за свои годы немало. Много городов проезжал, когда в армии служил. Новосибирск, Красноярск, Иркутск… До самого Дальнего Востока доехал. Но много ли увидишь из окна вагона? А приехали в город, построили в колонну и — шагом марш! Дошли строем до военного городка — привет! Два года, что в армии служил, мечтал Калап хотя бы раз живого генерала увидеть. Не пришлось.

Ноги совсем зашлись. А вывеска глаза мозолит. Вспыхнет — погаснет. Дразнит. Говорят, в ресторане тепло, уютно, чисто. Музыка играет. Он, Калап, считай что месяц, пока с отарой шел, спал не по-людски. Закутается, и под куст, поближе к тлеющим углям костра. А в лицо снежок подсыпает. Ичике-ей! Как вспомнишь, — в дрожь бросает.

Опять вспыхнуло: «Рес-то-ран»! Надо, надо зайти… Может он себе позволить? Вполне. Целый год вкалывал. Тысячу голов в отаре сохранил. Еще тысячу баранов добавили — на мясокомбинат гнать. Не каждому доверят! Как здорово было… Когда с перевала Дьарааты в низину сошли, дорога по целине шла. Паслись барашки вволю, еще жирка прибавили. Спешить было некуда. До города — рукой подать, а быть по графику на мясокомбинате через полмесяца только…

Зоотехник их нагнал:

— Через пять дней чтоб были на комбинате. Элетинский колхоз своих овец сдавать не будет. Вместо них нас сунули. Вот вам бумага. Товарищ Кравцов разрешение дал.

На пятый день были с отарой у ворот комбината. А там элетинские… Товарищ Кравцов — тот самый, что бумагу-разрешение подписал, толстый, грубый, нахальный, разорвал в клочки собственный приказ-распоряжение и укатил на бежевой «Волге».

Вот когда хватили лиха гуртоправы и доставленные ими в город бараны. Восемь дней простояла отара в пустом загоне, день ото дня теряя в весе. Грызли деревянные доски загона, шерсть друг у друга. Чего только не передумал, не переделал в эти дни Калап, куда только не обращался. И все без толку. Будь бы у него на руках бумага Кравцова. А без нее что докажешь? И так удалось ему все же сдать баранов несколькими днями раньше, чем полагалось по графику, но весь труд чабанов, все заботы погонщиков, сумевших на долгом пути до города прибавить отаре не один десяток центнеров живого веса, — все пошло прахом. И скот сдали тощим-претощим, и убыток на этом колхоз понес огромный.

Не было во всем этом вины Калапа, но пережил он случившееся как большую свою беду. Все думал, какими глазами станет смотреть на председателя, на односельчан. Сам извелся, ребята извелись. Даже Каракош — неунывающий, находчивый Каракош, вконец расстроился. Может, оттого и не отказался сегодня Калап раздавить бутылочку-другую с Сюнером. По той же причине, наверно, к пиву его потянуло, а теперь вот ресторан манит.

Перед глазами вспыхивали и гасли красные, лиловые, зеленые буквы над крышей. Он решительно шагнул через площадь.

Окна в ресторане были большие, широкие, как ворота в коровнике. За ними светло как днем. Вдоль длинного зала расставлены столы под белыми скатертями, а на них чего только нет! Оркестр грохочет с такой силой, будто намерен разбудить луну, уснувшую в облаках. Музыканты из кожи вон лезут. Один шкуру с барабана на прочность испытывает, по медным тарелкам лупит. Лицо у него отчаянное. Другой щеки надул — в трубу дует. Третий у гитары струны рвет. Даже стекла дребезжат. А уж певица, певица!.. Как заарканенная кобылица, мечется перед вздыбленным микрофоном, ослепляет блескучим платьем, белизной открытых плеч и груди. У Калапа во рту пересохло. Он толкнул тяжелую дверь.

Поначалу оробел, но сунул руку за пазуху — деньги на месте, успокоился.

Навстречу засеменил бело-розовый усатый человек. Калап невольно замер. Генерал, да и только! Весь в галунах, пуговицы надраены, брюки с желтыми лампасами. Глаза вытаращил, а лицо будто дурной кровью наливается. Никакой он не генерал — без погон…

— Молодой человек! Вы, собственно… Вам н-нельзя!

— Почему?

— Говорю вам — нельзя! Не могу вас пропустить. Посмотрите на себя.

Калап оглядел себя. Что такое? За чужого принимают, что ли? Что особенного? Плащ чабанский на нем, понятно, выгоревший, так он его снимет. Штаны на нем ватные? А в каких бы он еще был? Зато на солдатском ремне тесак в ножнах из оленьего рога. У кого из городских такие узорные ножны и нож с наборной рукояткой? Почему не может он посидеть в ресторане. Он не пьяный. Денег у него хватает. Да он этим горожанам две тысячи баранов пригнал! «Посмотрите на себя»! Чем он хуже тех — обросших бородами, с нечесаными лохмами ниже плеч и в залатанных обремканных штанах-маломерках, обтягивающих тощие кривые ноги? Им почему-то можно: ишь как вытрющиваются под музыку! А ему, значит, нельзя?

— Эй, ты! — слышит он позади себя голос. — Дверью случаем не ошибся? Опохмеляются в другом месте. Тебе, тебе говорю! Ну и молодежь пошла!

Калап обернулся. Гардеробщик в галунах и лампасах услужливо подавал пальто рыхлому мужчине с жирным подбородком. Даже на цыпочки привстал. А этому хоть бы что. Буржуй, да и только! Чирей у него, что ли, на пояснице? Не нагнется даже. Одеться сам не может. На кого он походит? Да это, однако, Кравцов! Ну да, Кравцов!

Что было после, Калап помнит плохо. Пришел в себя он в закрытой машине. Рядом — два милиционера. Перед глазами жирный подбородок и такая же жирная, потная шея.

Утром его вызвали на допрос.

— Фамилия? Имя?

Калап назвал первые пришедшие на ум — документов при нем не было.

— Карамурзанов. Оразбай.

Место жительства?

— Джезказган.

— Адрес?

— Социалистическая, двадцать два, квартира двадцать.

— Впервые у нас?

— Да.

— Что делаете в городе?

— Учиться приехал.

— Проверим.

Ничего хорошего из вранья не получилось. Калап признался во всем — кто он, откуда, зачем в городе. Про отару, про мясокомбинат, про Кравцова начистоту выложил.

— Эх, парень-парень! — пожурил майор. — Зачем обмануть хотел?

Пятнадцать суток он Калапу все же навесил.

Два дня уголь на станции грузил. Товарищи разыскали, стали просить, чтобы отпустили. Ни в какую! Выручил Кула-Ат, верный конь. Куда его девать, пока Калап отсиживать будет? Кто кормить коня станет? Взяли с Калапа тридцать рублей штрафа и — с миром.

Вернулись домой…

На комсомольском собрании председатель колхоза выступал.

— Знаете, сколько мы потеряли? Все равно что новый трактор с откоса спустить. Как если бы собственными руками сожгли новую стоянку в Сары-Чет. То же самое… А про Алымова я и говорить не хочу…

— Горько, горько слышать такое. Нет вины Калапа в том, что баранов на мясокомбинате передержали, а отвечать все одно ему. Не натвори он такого в ресторане — другой разговор был бы.

А как Кызылгачы? Что о ней теперь думать…

Вскоре — праздник. Большой праздник. Старый сельский клуб забит до отказа. Дохни народ разом — стены развалятся. На сцене, как положено, президиум. Доклад. После него награждение передовиков — премии, ценные подарки, грамоты… Председатель с парторгом с двух сторон вручали, едва за час управились.

Вот парторг выкликает:

— Быйанкин Дьорго! Передовой чабан. Перевыполнил все свои личные планы. Двадцать восьмой год чабаном. Отец десяти детей. Ему грамота из области! — Он поднимает над головой грамоту в красной обложке с золотыми буквами. — Здесь Дьорго? Я спрашиваю, здесь он?