Юрий II Всеволодович

-  Это ты? - робко спросил он. - Я и забыл, какая ты. Все мороз был, да кровь, да ожидание. Скажи мне слово, чтоб я уверился, что это ты.

Ее губы нежно дрогнули, но голос был притворно строг, как и в былые времена:

-  Что еще за слово? Стыд какой! У нас дети взрослые и птиц гораздый есть, а ты слова хочешь, будто юнош пылкий.

Он закричал так, что ангелы, дремавшие в облаках, проснулись:

-  Я сразу понял, что это ты! Разве можно было нам не встретиться! То ведь Господом назначено! И вот исполняется.

И вдруг он увидел, что ему отвечают улыбками все, с кем пережито было и ожидание, и мороз, и кровавая сеча. Невредимые, здоровые, мордатые - все здесь: и младени Бровач с Невзорой, и Губорван, и мраморщик с охриплым ножевщиком, и воскобойник, и даже Проня, который пришел на Сить со Святославом и зятем, сторожившим Бий-Кема, и ростовский Жидислав, любимый боярин Василька, даже ленивый служка Кирилла - и он тут.

-  А вы зачем? - спросил Юрий Всеволодович в изумлении.

-  А мы животы положили за други своя, - отвечали они нестройно и громко. - Аль ты нам не рад?

-  Я рад, конешно, - смутился он. - Только не ожидал вас видеть, и все...

-  Так что же не жалуешь? Обойми нас и облобызай! Что ты еще можешь для нас сделать?

Они двинулись к нему - он отступил в смятении: не они ли только что валялись по кустам мерзлы, недвижны, с отверстыми ртами и скрюченными в последней муке перстами? Не сон ли?.. Но их объятья были крепки, плеча крепки, спины могучи, голоса густы, власы тоже густы и чисты, без следов крови.

-  Дружество мое, сотоварищи светлы, - бормотал он с облегчением, затопляемый радостью. - Что я могу дать вам, что сделать? Уж все мы награды свои обрели, возблагодарим же Даятеля вместе!

-  Княже, княже, - повторяли они. - Все прощено и лю- бовию омыто... Только прикажи зажечь смоляные бочки по дороге. Иным еще темно и тяжко пробираться сюда. Раны свои несут и изнемогают. Прикажи путь их осветить.

-  Други, братья! - потерялся он. - Могу ли тут приказывать? Каждому из нас путь назначен и должен быть пройден. Аль неведомо вам? Аль вы дети малые?

-  Мы дети, мы дети! — обрадованно вскричали они. - Мы дети Отца Единого! Помоги, Отче, труждающимся и болезнующим средь терний и умыслов вражеских!

Они так громко, с такой верой просили!

Не может не соделаться по молению их, подумал князь.

А Симон сказал:

-.Как железо, разжижаясь, преобразуется в огненный блеск нестерпимый, кипящий, так и ум освещается от зари благодетельного огня... Впрочем, ум больше ни при чем. Ибо зло побеждено. Смирение и веселие сердца даровано. Помощь Милосердного подана.

-  Отче, в сумлении я, - возразил князь. - Соратники мои пришли и лобызают меня, но, которые пришли, говорят, иные еще идут и плохо им. Соболезную и сострадаю. Рази не все равны перед милостию? Иль они не заслужили? Ведь освобождены и обрадованы не одни лишь праведники, грешники тож. Да и сам я не грешник ли?

Симон пожевал сухими устами, тая улыбку:

-  Послушай-ка, чего молвлю. Жил-был в Царьграде двести годов назад Андрей блаженный и юродивый. Нужду терпел и поношения, насмешки и камения прият от деток неразумных с плачем, но с кротостию. Однако более дивил народ тем, что стены домов целовал, а на иные плевал. Еще непонятнее, что стены тех домов целовал, где грешники бесчинствовали, а плевал на жилища праведных. И что так?

-  Сложная притча, - сказал Юрий Всеволодович озадаченно.

-  А ты обмысли-ко получше сие, напряги разум, - посоветовал владыка. - Впрочем, ум тут ни при чем. То - сердца ведение и внутреннего взора. На стенах праведников он бесов видел, а на жилищах бесчинствующих - ангелов плачущих. Так что не все глядящие узрят, не все слышащие разумеют.

Юрию Всеволодовичу сильнее всего хотелось опять к Агаше, которая исчезла, расспросить ее, где их птиц гораздый прячется.

-  Внука ищу, - сказал он Симону. - Голосок его слышал, а сам он сокрылся. Проказник он. На коне деревянном все время ездит.

-  Да куда он денется? - беззаботно отмахнулся владыка. - Тута где-нибудь. Это он играет с тобой, в невинности возвеселясь. Ты о другом печалься. Вы уже все вместе, но есть, которые задумываются и страждать не перестали... Только не подходи к нему, ибо одинок и о прошлом тоскует, назад глядит. Он еще несвободен.

На крутом зеленом холме близ дороги стоял, сложив руки на груди, человек в сером одеянии, запыленном и невзрачном, волосы его были непокрыты и сваляны, взоры тусклы. Рот обагрен, и до уха - рана сочащаяся.

Броситься к нему, прижать к груди было первым порывом Юрия Всеволодовича.

Симон удерживал его.

-  Почему ж он-то несвободен, звезда наша незакатная? — со слезами прошептал князь. - Пошто он несчастен, счастья более всех нас заслуживающий? Он чистый, он любящий, он любимый. Он самый лучший. Василько-o-o! - прокричал Юрий Всеволодович, приставив ко рту сложенные ладони.

Тот не шевелился. Мутным взглядом обводил изумрудную ложбину у своих ног, синь дальних лесов и безутешный, изломав брови, будто все ждал кого-то, желая и не смея позвать.

-  Он несвободен, потому что не отрешен от оставленных им. Слишком внезапным был его уход. Он не приготовился, - с сочувствием проговорил владыка. - Грустный наш Василько! Тяжки ему зовы и плач Марии в Ростове и сыновей его малых.

-  Они в Ростове? - спросил Юрий Всеволодович, тут же подумав, зачем спрашиваю, я же знаю, что там они, но Живы ли? У него еще немножко путалось: кто жив во истине, а кто - во временном пребывании.

-  У его княжичей судьба славная, святыми наречены будут, - продолжал Симон задумчиво.

-  А мои-то сыновья? - всполохнулся Юрий Всеволодович. - Ведь их сожгли во Владимире! Отче, где ж справедливость, где равенство?

-  Да что ты трепыхаешь, аки тетерев в силке? Скорый какой! - попрекнул владыка. - Только явился, счас ему и равенство и справедливость вынь да положь?

-  Он у нас такой! Везде справедливости ищет. Только сам не знает, чего ищет, - проговорил кто-то за спиной у Юрия Всеволодовича.

Тот не смел оглянуться: такой невыразимо родной, скрипучий голос, с прежним покашливанием... Не может быть! Этого не может быть! Неужели Костя?

-  А ты думал, я где? Ведь владыка сказал тебе: вы теперь все вместе.

Он был, как и раньше, худ, почти прозрачен. И молод. Почти, как сын его Василько, стоящий на холме в отдалении.

-  Это тебе только мнится: кто молод, кто не молод, - продолжал Костя. - Все-то ты измеряешь, сам в безмерности находясь. - В голосе его, казалось упрекающем, была доброта и улыбка. - Мы здесь больше ничего не измеряем, все меры теперь - лишь в руке Сказавшего: какою мерою мерили, тако и вам отмерено будет.

А Василько-то даже и не поворотился на голос отца. Отчего-то стало его еще жальче: прикован. Ах, к чему и зачем он прикован?

Юрий Всеволодович, все еще воспринимая себя чреватым седовласым мужем в сафьяновых сапогах, одновременно ощутил себя младшим братом при Косте, опять более умном, более Начитанном, знающем, ощутил себя виноватым какой-то давней виной: промелькнула где-то мглистая от жары речка Липица и нечто туманное, что звалось некогда гневом, восстановлением справедливости.

-  Да брось ты! - сказал Костя, и опять стало легко. - Не приличествует даже помыслить, сколь глупы мы были. Я тут много думал, и мы даже беседовали немало с Кириллом Туровским... Я, конечно, и ранее знал его поучения, но понимал слабо и не все. А тут он мне сказал - и впечаталось...

-  Ты кашляешь? - прервал Юрий Всеволодович. - Ты по-прежнему болен?

-  Очнись, Гюрги! Ты что? Я тебе про великого проповедника, а ты мне про кашель. Ты про мою ученость подумал и уязвлен. А он сказал: книжник, большим угождая и многих меньших презирая и глумяся над ними, то Господь, увидя гордый ум его, возьмет от него талант... К чему молвлено, Гюрги? Это ведь про нищету духа! Помнишь ли: блаженны нищие духом? Вот и я нищету сию взы- скую. Ибо в ней - премудрость. Ибо она - чистота. И с нею восприимешь посылаемое тебе в полноте понимания.