Страница 26 из 101
- Бывало, бывало богато и много различно, - с улыбкой в голосе произнес Леонтий. - Приходилось в походах готовить не одну кашу, а тетеры и гуси дики, и рябцов наловим силками, тако же голуби, кури по деревням пымаем, печени вояки наделаем да еще с патокою, эх!.. Был у меня тогда мерин буролыс, с отметиной у гривы пятнами белыми, пяти лет и шапка суконная с околышами и меховыми оторочками.
- Хорошо вам, владимирским, при князе Юрьи-то жить! - позавидовал Губорван. Он был мечник. Верхняя губа у него когда-то пострадала в бою, рассекли ее до ноздрей, и она срослась рыхлым рубцом, что очень портило ратника, если бы не густо-синий взгляд из-под низких бровей. А еще он все время как-то пожимал лицом, как бы дергался.
- Не скажи... Не так, чтоб совсем мирно. Когда после смерти Константина княжение вернулось к нашему Юрьи, собрались ростовские хоробричи. Были от веку таки исполины, человеки именитые. А главный у них Александр Попович. Собрались и решили: будем служить единому князю, а то все будем перебиты из-за междоусобий. И посадские люди многие помышляли о сильном князе, чтоб мир был и покой, чтоб защита была, а не даяние промеж себя.
- И что ж хоробричи? - затаив дыхание, спросил Лугота.
Голос у Леонтия потускнел и съехал :
- Пошли киевскому князю служить. На Калке все семьдесят погибли.
- Таки-то удальцы! - с жалением воскликнул Лугота.
- Тут же и бродники с татарами пришли: ну, бродяги и сволочь разная с Дону. И воевода Плоскиня у них. И тот окаянный воевода целовал крест честной Мстиславу Удат- ному и обоим князьям киевским, что их не убьют, и солгал. На их телах пир тогда устроили победный. А они еще вживе были, не до конца померли... Да, отнял Господь у нас силу, а грозу, страх и трепет вложил за грехи наши.
- Какие ж знатцы провели по землям русским татаров этих?
- Нашлися предатели преподлянские. Из страху иль корысти, но вели ловко, дорогу хорошо ведая. И заметь, зимой вели, а не раньше, не позже. К весне самый раз прибыли.
Тут заговорил молчавший до сих пор Губорван:
- А моя меня будит, только рассветало. Тараканы, мол, из подпечья уходят. Течмя текут ручьем к порогу. Я говорю спросонья, пошто, мол? А она: слышь, шум? Это они шуршат. Совсем из нашей избы уходят. К беде. Я ее примял - спи! А утром, хвать, прибегают - собирайся, князь велит. Татары каки-то землю нашу зорят... Чую, не вернуться мне.
- Почему так? - робко спросил Лугота.
- А печаны-то? Не зря они от нас сбегли. Овдовеет моя, - сказал Губорван н тихо заплакал.
- Молись Николаю Угоднику, заступнику от медного посечения, - молвил чернец.
- А может, на меня копье наедет иль стрела? - грубо возразил, перестав плакать, Губорван.
- Ныне какие зависти злобные возводит дух неприязни я мечтания творит, душу лукавством мучает, а тело - ужасом! - кротко сказал монах.
- Можа, татаре суть антихрист много лик? - предположил Лугота.
- Не суди о том, что разум твой вместить не могий, - осадил его кашевар.
- А в Григорьевском монастыре читали, что антихрист как бы медведица и три ребра в устах держит.
- В посмех молвлено. Каки еще три ребра? Словесы пустые.
- Написано же, дядя!
- Где?
- Не знаю.
- Тогда молчи.
- И не искушай неискушенных догадками самоизволь- яыми, - добавил монах.
- Хорошо жить ничем не искушенным, а особо не лакомым и не свирепым до жен неистовых, - вдруг поучительно вступился Невзора. - Правда, телятинка белая?
- Свирепа похоть, подобно сорной траве, сама собой вырастающей на невозделанной земле, - сурово сказал чернец.
- Жена - очам соблазн, душе - пагуба, - подтвердил Леонтий, но не столь сердито.
- A-а, он все об одном и том же глаголет, - равнодушно отозвался Лугота. - Я и не думаю вовсе про жен. У меня - невеста.
- Лучше всего, отцы, в детстве, когда всех любишь, ничем не искушаем, веришь, что всюду разлиянно добро. Потому ли детей любим, что они сами незлобны и чисты? Пока грех не загрязнит дитя, оно ангелу подобно.
- Ты молитвами живешь, чернец, да слова разные жуешь, а мы во всякой тягости от рождения. Чего ты нас учишь? - вдруг перебил Невзора с нетерпением. - Мы грязны и обижены от рождения и ангелами николи не бывали. В позорстве пребыли, в него и уйдем. А ты говоришь: умысел, мол, о тебе такой. Пошто ж он о мне такой, а не о другом? Может, и я при другом умысле не таков был бы? Мать моя умерла от водяной болезни, сам я весь в коросте, на бок лечь невмочь. Пошто о нас такой умысел? И что тятю бык соседский пропырял насмерть, тоже умысел? Чей же это умысел? И пошто столь жестокий?
Никто ему ничего не ответил.
Окна терема были раскрыты в сад. Матушка не велела затворять - душно. Листва кипела от ветра, крупный упругий дождь выбивал бубульки в лужах. Грозовая туча уходила за Клязьму, роняя в нее косые стрелы молний. Но гром уже перестал. Из-за тучи медленно выползал чистый, промытый край неба и, казалось, радовался своему освобождению. Матушка в багряном бархате с хрустальными пуговицами у ворота, в шумящих наручах на рукавах, собрав детей, читала им тяжелую кожаную книгу. Наручи были сделаны из золоченых пластин, а по краям - колечки, петельки и усики в виде лапок гусиных. Все это при каждом движении матушки издавало тонкий шелестящий звон. Детям это особо нравилось, а чтение слушать не хотелось, потому что тогда надо сидеть смирно.
- А куда птицы зимой деваются, кои летом поют?
- В рай улетают, Гюрги, любимик. В раю зимы не бывают.
Матушка грузна и морщлива, дышит часто, подзывает девку:
- Влей масло в капусту солену да подай. А детям пускай сварят сорочинское пшено до польют сверху медом с корицей.
Рисовую кашу с корицей княжата очень любят, поэтому соглашаются слушать, что матушка из книги прочтет.
- Это прадед ваш написал Владимир Мономах. И вы все Мономаховичи, потому что его мать, ваша прабабка была гречанкою из царского рода Мономахов. Поняли? Запомнили?
Все переглядываются, пересмеиваются. Ничего не запомнили. Но матушку боятся прогневить. Только старший Костя глядит на нее во все глаза, ему слушать хочется. Все румяные - он нет и сорочинскую сладкую кашу не любит. Тут и Ярослав, лобастенький, как бычок, светлые глаза упрямы, и Владимир кудрявенький, и несмышленый еще Святослав, и общая любимица Верхуслава, са- мая-то непоседа. Она наряжена, в синем бархатце и золотых сирийских наручах, она уже невеста, сговоренка.
- Не хочу замуж! - кричит она каждое утро и топочет ногами. - Я ему горшок на голову впялю, я буду жена злая, очи насуплю, как медведица! Так сделаю, чтоб у него все сукна моль извела!
- Хорошо ли эдак, Славушка? - уговаривает ее кормилица.
- Я горшок с медом ввергну на него! - визжит невеста.
- Ваш прадед был великим человеком, - говорит матушка. - Запомнили? Он в восьмидесяти походах побывал. Он много городов в земле нашей заложил. Его все русские люди уважают. А вот что он написал в поучение вам, потомкам своим.
Матушке неможется. Она кладет в рот щепотью капусту, с неудовольствием глядит на веселых Мономаховичей. Она устала их рожать.
- «...Вот что я делал: коней диких своими руками связал в пущах, десять и двадцать живых коней, помимо того, что, разъезжая по равнине, ловил своими руками тех же коней диких. Два тура метали меня рогами вместе с конем, олень меня бодал, а из двух лосей один ногами топтал, другой рогами бодал. Вепрь у меня с бедра меч сорвал, медведь мне у колена потник укусил, лютый зверь вскочил мне на бедра и коня со мною опрокинул, и Бог сохранил меня невредимым. И с коня много падал, голову себе дважды разбивал и руки, и ноги свои повреждал - в юности своей повреждал, не дорожа жизнью своею, не щадя головы своей».
Гюрги стискивает кулаки. Дыхание его останавливается. Он уже не здесь, среди братьев и сестер, не с матушкой, а там, в лесах с могучим прадедом: вместе они бьются с дикими зверями и укрощают коней. Лоб взмокает от страха, но сердце готово вырваться из груди от удали.