Страница 25 из 101
А Мстислав сказал Ярославу, что такое ему исделает - зять препротивный ввек не избудет.
Пря межродственная не утихла, лишь до поры затаилась. Ярослав в ответ на обещание тестя предерзко плюнул и сапогом растер.
Леонтий нашел в лесу можжевеловую поляну, набрал из-под снега ягод и жухлых стеблей и окуривал каждый вечер землянку, как лекарь советовал: всякую, говорит, погань выгоняет, болеть не будете. За месяц жизни на морозе, и правда, никто не заболел. А главное, дух приятный шел, хотя ночевали здесь мужй, плохо мывшиеся и неумело обстиранные. Мыла захватили не в достатке. Всего не унесешь и не предусмотришь. Баньки, конечно, в первую очередь срубили, но холодные и без пара. Не все и ходили-то в них: намоешься - и опять на мороз? Но терпкий, навязчивый, хороший запах можжевельника делая ночевку вполне сносной. Лесной воздух, работа, еда горячая, сытная в такой крепкий сон укладывали, что до утра на одном боку спали, не поворачиваясь.
Не то было нынче. Ничем не тревожились, не заботились, а просто не спали, и все: позевывали, почесывались, постанывали, храпеть не храпел никто.
- Ты чего, Лугота, покряхтываешь? - сказал Леонтий.
- Да как не вздыхать, дядя?
- Он смолоду такой охохонюшка, — подал голос Губо- рван.
- Об Ульянице скучать? - ласково спросил Леонтии.
- И о ней думается, и мозоли сорвал на руках, садьно теперь кроваво.
- Тогда и на битву нечего ходить. Сиди дома, - сказал Губорван.
- Дома у меня нету. Я ведь сирота, братцы, таимчище. Мать меня, вдовствуя, родила.
- Такой умысел о тебе, таково твое испытание, — отозвался из угла монах.
- А вот Даниил Галицкий, зять Мстислава Удатного, на Калке младеньства ради и храбрости не чуяша раны. Наклонился к реке попить, глядит в воду, а сам весь изрубленный: и чело, и плечо развалено наискось.
- Говорят, зело доблестный? - молвил монах.
- Куды-ы! - подтвердил Леонтий. — А уж какие округ стоны и вопли, вспомнить страшно. Кого порубят, он упадет, еще и кони его стопчут. Они чего понимают, что ли? Сами друг друга в ярости грызут. И по им кровь течмя идет. Кони и те все в ранах-то.
- - Вы вот смеетесь надо мной, что в тако время задумал жениться, - начал опять Лугота. - Ульяшщей утыкаете... Лисицы норы имеют, и птицы небесные - гнезда. Гоже ли сироте одному маяться!
- Да мы ни за чем, просто для разговору споминаем, - утешил его Леонтий. - А поп-то ее согласен?
- На Красную горку, говорит, повенчаю.
- Значит, к ним пойдешь? - спросил Губорван.
- А что же? - поддержал Луготу Леонтий. - Собой он, видится, человек тихий, смирный, не лается, как ты. Не говорит ничего, опричь того, что если спрашивают, то ответ дает. Ha-ко тебе, жених, хлебца. Отогрелся у меня за пазухой. С трапезы захватил. Может, твоя Ульяница и пекла? - Леонтий нащупал его руку в темноте, вложил в ладонь мягкий ломоть.
Хлеб в стан подвозили из окрестных деревень и городков. Хоть и отужинали невдолге, слышно было, как жадно захрустел отрок поджаристой горбушкой.
- А ты мнячка, Лугота, обжора! - опять поддел его Гу борван.
- Молод, растет еще, вот и хочется все время есть, - заступился Леонтий.
- Окуньков бы завтра наловить, - помечтал монах. - Но червя в наживу надо.
- Это по-вашему червя! А мы, владимирски, для окуня накваску тестяную берем али мел.
- Еще бы сочиво с медом! - продолжал монах. - Елико его есть приятно с уксусом!
- Молога столь извилиста, что на одном плесе кашу сваришь аль уху, потом плывешь целый день, а ночевать остановишься как раз напротив места, где кашу варили, - рассказывал бывалый Леонтий. - Очень тихая река и разливы большие. А Сить еще тише. Заросла вся. Сить и есть камыш по-тутошнему.
Впустив слабый отсвет снегов, вернулся в землянку ратник, который говорил про себя, что он - Невзора.
- Ты что, лунствуешь? - спросил Губорван.
- Душа моя любодейна, тело все скверно и ум нечист, - почти простонал Невзора, валясь куда-то в темноту. - На- доело-то как! Баба из ума нейдет.
- У нас был такой на селе, мучением одержимый, - сказал монах. - Как новомесяц, он бродит, пену из уст пущает. А сам спит.
- Да не лунствующий я! - воскликнул Невзора. - Надоело тут торчать, как гнилой зуб в роте. Ведь я лучник, оружейник. Стреляю-то плохо, а делать умею. Вот возьмем лук! Дерево на пару гнешь, так? Козлиный рог распилишь повдоль и на концы лука подкладываешь, укрепляешь их. Потом еще зазубрины, чтоб тетиву накладывать. Тут искусность и навык нужны, чтоб лук поделать. Его и расписать можно золотом. Тогда он на солнце играет и смеется.
- Вишь, какой ты непростой человек! - одобрил Леонтий. - А мы только научены землю орати да кашу варити.
- Да ты ведь во многих походах бывал? - Лугота доел хлеб и теперь старался навести старика на то, что занимало его собственные мысли: успеет ли он до битвы жениться?
- Поварил, поварил каши-то на своем веку, - воодушевляясь, проворчал Леонтий. - Повидал горя. У князя Юрия было на Липице тринадцать стягов, а труб и бубнов шестьдесят. Это сколько же народу? У Ярослава - семнадцать стягов, а труб и бубнов - сорок. И всех накорми! И вот пошли-пошли полк за полком, бия в бубны, трубя трубами и в сопели играя. - Кашевар даже попытался всю эту музыку изобразить, но засмеялся, что-то вспомнив. - А князь Ярослав во время битвы и шелом с кольчугой потерял, то есть бросил кольчугу, чтоб легче бежать. А шелом потерял, да... Шелом же обложен был серебряными накладками позолоченными - просто глаз не оторвешь! - на передней архангел Михаил обретается. Так и не нашли, слышь, после битвы. Может, утащил кто. Мало ли бес- стыдников-то? Никто и за сором не почел бы. Ведь старинные князья как говорили? Если побежим и сами спасемся, а черных людей оставим, то грех будет нам. А тут чего? Только мы полководцев наших и видали! У них по четыре заводных да дружинники. А у меня мерина, может быть, убили. И шапку я сронил где-то. Сшибли ее с меня... Тогда Константин перестал топыриться, что в Ростове, мол, хочу сидеть, и стал сидеть во Владимире тихо.
- Ничего не поймешь, - сказал недовольный Невзора. - Кто хороший, кто плохой?
- Ярослав, который шлем потерял, был хороший? - спросил Лугота, сочувствуя княжеской утрате, а потере шапки Леонтием не сочувствуя.
- Дык как сказать? - с важной задумчивостью протянул старый кашевар. - Однажды взял и затворил торговые пути. В Новгород хлеб не пропущает, во Псков - соль. Вот и суди, хороший аль нет? Засел с дружиной в Торжке и дороги перекрыл.
- И что новгородцы? Помирали?
- Пока немцы им не подвезли, конину ели, по полгрив- нё, слышь, глава конячья стоила на торгу, псину ели и кошек, и мох, и сосну, бересту с берез и просто листья. А соль была почти гривна за пуд. Когда немцы из замория с житом пришли, новгородцы уж на кончине были. А знамения тогда прямо замучили: то солнце в месяц претворится, и явятся по сторонам его столбы червлены, и зелены, и сини, то огнь сниде с небес, аки облак велик, то земля потрясется в самую обедню, церкви-то и повалятся, а в трапезницах ястие и питье, что к обеду приготовлены, все камень перетрет. А когда татарове взяли булгар, тое же лета солнце совсем погибе по всей земле. Как раз князь Юрьи оженил сынов своих Володимира и Мстислава. Люди уж и с жизнию прощались. Тут венчание идет, а иные вопиют с плачем ко Господу. Перемешалось все, как у меня сейчас в голове.
- То-то и оно! - наставительно заметил монах из угла. — Путаешь все. Иные от глада и мертвое трупие ядаху.
- Неуж трупие? - ужаснулся Лугота. - Сколь тяжек глад!
- А как пустынники-то жили? - возразил монах, как бы даже торжествуя. - Всю жизнь вкушают помалу и не говорят, что глад, что непереносно. Их трапеза чиста: хлеб да вода. Ангелы, с небеси трапезу сию видя, веселятся и наслаждаются. А то привыкли брашно с маслом деревянным и с луком, с укропом да с чабером. Сегодня вон кашу с мясом трескали. А ведь пост!