Пластиглаз

Зашивать мне было лень, да я и не знал, где у жены хранятся иголки и нитки.

Беременная панда.

Как моя Юлька ещё сегодня ночью.

Пива осталось три бутылки. К раковине я бегал теперь каждые пять минут.

Писая, держался за вешалку для полотенца.

Звонил телефон, определялись какие-то номера, но я уже плотно ушёл в сумеречную зону.

Я был горд своим одиночеством.

Если сегодня я вынесу всё и не сдохну, всё будет хорошо. Да и права помирать у меня нет. Я молодой отец. И я выдержу свой первый день.

Сегодня, кстати, он самый длинный. Завтра по минуте, по две, он пойдёт на убыль. Так и лето, бля, пройдёт:

Чтобы не затосковать, решил подрочить.

Расстегнул джинсы и лёг поудобнее.

Член не хотел подниматься. Я пытался представить себе что-нибудь. Вспомнил, как за пару дней до роддома брил, присев на корточки в ванной, Юльке лобок. Смывая «жиллетовскую» пену с чёрными вкраплениями жёстких волосиков, я щекотал жену кончиком языка. Юлька забавно стеснялась. Над трогательной, по-детски припухлой щёлкой её нависал огромный яйцевидный живот. От секса тогда осторожная жена отказалась:

Член слегка напрягся и опал снова. Потискав и помучив его несколько минут, понял, что нужна наглядность.

Пару кассет с порнухой я мог, в принципе, отыскать в завале своего стола: Но: Вялая она какая-то, неживая, что ли:

Случайно перевёл взгляд на примостившуюся рядышком беременную панду.

Приподнялся и раздвинул ей лапы. Показалась макушка детки.

Моё лицо приняло серьёзный врачебный вид.

Под плюшевый зад зверька я подложил подушку.

Я принимал роды.

Заставлял панду тужиться и правильно дышать. Уговаривал потерпеть.

Роды прошли успешно. Шлепнув детёныша по попке, положил его на живот разродившейся. Пожалел, что не догадался соорудить пуповину. Было бы достовернее.

Член мой неожиданно напрягся, подрагивая. Несколько раз я провел по нему ладонью. Отчётливо ощущал набухшие вены.

Я навалился на панду всем телом и погрузил член в мягкое синтепоновое лоно. Головку непривычно щекотало. Уткнувшись в подбородок панды, я начал двигаться, убыстряясь и начиная порыкивать.

Через пару минут я взорвался горячим потоком.

Сотни, тысячи, миллионы и миллиарды белых брызжущих искр вспыхнули и угасли под закрытыми веками моих глаз.

День всё не заканчивался никак.

Мне было плевать.

Усталый, счастливый, опустошённый, я спал крепким сном.

Сном молодого отца.

Куличики

Чудесно лето. Чудесно небо - светлое, голубое, розовое - фруктовый пломбир растаял, растёкся над Москвой, дразня вечерней прохладой.

Пятница.

Зашипела натруженной гидравликой престарелая электричка. Забубнил машинист привычной скороговоркой названия станций, что проследуют без остановки. Всхлипнув, сомкнулись обрезиненные двери.

Поехали.

«Он сказа-ал: «Пое-ехали!»- и махнул руко-оой!» - завертелась в голове строчка забытой песни.

Гагарин, забытый кумир забытого детства, летел к сияющим звёздам, помахивая рукой в толстой белой перчатке.

Егоров, лысеющий сразу в двух местах - прямо надо лбом и районе макушки - менеджер «Седьмого континента» ехал на дачу, попивая прохладное «клинское».

В синей сумке, с удобным ремнём через плечо и боковым карманом на молнии - пара толстых батонов докторской, хладная туша липецкого цыплёнка охлаждённого, какое-то юбилейное печенье и ещё уйма всего по списку, надиктованному женой на автоответчик.

К выпуклому боку сумки привалился пакет с ковбоем на лошади.

В пакете томились, исходя капельками влаги, тёмно-зелёные, обновлённого дизайна бутылки.

Под ними, в жёлтой капроновой сетке, подарок Антошке - лопатка, совочек с грабельками и целый набор трогательно-округлых, свежее пахнущих пластиком формочек. Бабочка, коровка, рыбка, лошадка и кто-то ещё, кого Егорову, сколько не теребил он в магазине сеточку, разглядеть не удалось.

Солнце, прыгая по ветвям проносящихся за окном деревьев, брызгало в глаза предзакатным золотом.

«Наверное, доеду когда, Тошка спать уже будет!» - Егоров сунул под скамью пустую бутылку и протянул руку к пакету. Ухватил за влажное горлышко новую, приладил под зубчики пробки торец зажигалки.

Умело, с негромким «чпоком» откупорил.

Смахнул пальцем выступившую пену и, слегка проливая на бородку, сделал несколько глотков.

Благодать, благодать, благодать!

Мелькали за окном дачные посёлки и проносились, пронзительно вскрикивая, встречные электрички. Змеились волнообразно толстые жгуты проводов.

Странное, светлое и спокойное чувство уютно укутало Егорова, снисходительной радостью наполнило всего его существо и, блаженно щурясь, он принялся разглядывать попутчиков.

Напротив него, сдвинув кустистые брови и прикрыв один глаз, восседал престарелым грифом типичный дачный дедулька, каких в каждом посёлке по нескольку штук - активисты правления и выживающие из ума садоводы. Вторым, открытым глазом, дедок недовольно поглядывал то в окно, то на Егорова.

Когда в вагон заходил с неизменным «Уважаемые пассажиры! Всем доброго пути и здоровья!..» очередной торговец, мятая кожа второго века приподнималась и, склонив голову на бок, гриф настороженно прислушивался к торопливым посулам душевного и физического комфорта, что легко могут приобрестись всего за десять рублей вместе с иголкой с самопродевающимся ушком.

Рядом с дедком, сгорбившись и сложив на колени крупные, со вздутыми венами кисти рук, сидел в грязноватом джинсовом костюме мужик-работяга с потухшим взглядом.

Этот и не на дачу едет вовсе, подумал Егоров. Таких как он тысячи, со всего Подмосковья тянутся, на любую работу, нет ничего у них самих. Какая тут дача:

У прохода, закинув ногу на ногу, подёргивал головой в такт доносившегося из наушников его плеера дребезжания худющий паренёк лет шестнадцати. Острые коленки отчетливо проступали под тканью застиранных джинсов.

Лицо паренька, как и у всех в этом возрасте, было нервное, напряжённое и глупое.

Егоров отогнал от себя мысль, что не успеешь оглянуться, как и Антошка, этот славный белобрысый карапуз станет таким же вот прыщавым и угрюмым созданием.

«Да ладно, а то сам таким не был!» - усмехнулся про себя и, взглянув в окно, нагнулся к сумке и пакету, зашуршал, поправляя, разглаживая, чтобы поудобнее взяться.

Супружеская пара слева от Егорова, обоим за сорок, теребила страницы «Отдохни!» и билась над «так в старину назывались бродячие торговцы мелким товаром». Мужа, усатого, морщинистого дядьку, заклинило на коробейниках, но те были слишком длинны и не влезали в положенное число клеток.

Его жена, полнорукая, в цветастом платье, закатив глаза, занималась словотворчеством, пытаясь нащупать какое-то смутно знакомое ей слово.

– Олифа: - со вздохом и покачиванием головы слово отметается. - Нет, не то: Фалафель?.. Тоже нет, букв много.

– Ты ещё скажи - флейфе, - подёргал себя за кончик уса муж и как-то особенно страдальчески наморщил лоб. - Да ёшкин кот, что ж за слово-то? Пять букв: - дядька всерьёз разнервничался.

– А флейфе твоё - это что такое? - подсчитав, загибая пальцы, буквы в слове, жена вновь покачала головой. - Не подходит.

– Сам знаю! - муж отложил газету и уставился в окно.