Страница 34 из 36
В дополнение к иррационализму современная динамическая психология выработала другой опознавательный знак: генетизм. Решающая роль приписывается первичным инстинктам, заложенным в нашей природе, а если не им, то переживаниям раннего детства. Здесь лидирующая нединамическая школа мысли – психология стимула – реакции – объединяет свои силы с генетизмом. Теоретики стимула – реакции согласны с инстинктивистами и психоаналитиками в рассмотрении мотивов взрослых как обусловленных, подкрепленных, сублимированных или иным образом отредактированных вариантов инстинктов или желаний, или ид , структура которого, как утверждал Фрейд, «никогда не меняется».
Ни одна из этих господствующих теорий мотивации не принимает во внимание существенную трансформацию мотивов в ходе жизни. Мак-Дугалл прямо отрицал эту возможность, утверждая, что наша мотивационная структура заложена раз и навсегда в нашем арсенале инстинктов. Новые объекты могут быть привязаны к инстинктам через обучение, но мотивирующая сила всегда та же самая. Позиция Фрейда была, в сущности, идентичной: концепция сублимации и сдвига катексиса на другие объекты объясняет в основном все видимые изменения. Психология стимула – реакции сходным образом привязана к предположению о дистанционном управлении, действующем из прошлого. Мы реагируем только на объекты, которые ассоциируются с первичными желаниями в прошлом, и лишь пропорционально степени, в которой наши реакции в прошлом были вознаграждены или удовлетворены. С точки зрения стимула – реакции вряд ли можно сказать, что индивид пытается что-нибудь сделать, – он просто реагирует сложной совокупностью привычек, которые каким-то образом были вознаграждены в позапрошлом году. Преобладающее суждение, что мотивация всегда связана со «снижением напряжения» или «поиском равновесия», соответствует этой точке зрения, но, полагаю, недостаточно соответствует всем известным фактам.
Вся эта теоретическая атмосфера породила своеобразное презрение к «психической поверхности» жизни. Сознательные самоотчеты индивида отвергаются как не заслуживающие доверия, а сила его актуальных мотивов игнорируется в угоду прослеживанию давних истоков формирования его поведения. Индивиду больше не доверяют. И в то время как он проводит свою жизнь в настоящем, устремляя ее вперед, в будущее, большинство психологов заняты прослеживанием его жизни назад, в прошлое.
Сейчас легко понять, почему специальные методы, открытые Юнгом (50 лет назад), Роршахом (40 лет назад) и Мюрреем (30 лет назад), были с энтузиазмом приняты и использованы психодиагностами. Ни в коей мере эти методы не были направлены на выяснение у субъекта, каковы его интересы, чего он хочет или что он старается сделать. Не выясняли эти методы впрямую и отношение субъекта к его родителям или к авторитетам. Использование этих методов позволяло делать заключения исключительно путем предполагаемых идентификаций. Такой непрямой, скрытый подход к мотивации настолько популярен, что многие клиницисты и многие университетские центры уделяют гораздо больше времени диагностическим методам этого типа, чем любым другим.
Тем не менее иногда клиент может вызвать тревогу у психолога, проводящего проективный тест, давая свои нежелательные сознательные самоотчеты. Рассказывают о пациенте, который заявил, что таблица Роршаха вызвала у него мысли о сексуальных отношениях. Клиницист, подозревая потаенный комплекс, спросил его, почему. «Да потому, – ответил пациент, – что я думаю о сексе все время». Клиницисту едва ли требовалась таблица Роршаха для выявления этого мотивационного факта.
Однако, наверное, правда, что большинство психологов предпочитают определять потребности и конфликты личности путем долгого хождения вокруг. Конечно, каждый, даже невротик, довольно хорошо приспосабливается к запросам, предъявленным ему реальностью. Только в неопределенной проективной ситуации он обнаруживает свои тревоги и незамаскированные потребности. «Проективные тесты, – пишет Стэгнер, – полезнее для диагностических целей, чем реальные ситуации» [166] . По-моему, это бескомпромиссное заявление обозначает кульминацию столетней эры иррационализма и, следовательно, недоверия. Неужели субъект не заслуживает доверия?
К счастью, обширное использование проективных методов в настоящее время приносит результаты, которые позволяют нам поместить эту технику в адекватный контекст и скорректировать односторонность теории мотивации, на которой базируется ее популярность.
Для начала рассмотрим исследование военного времени, проведенное с тридцатью шестью людьми, отказавшимися нести воинскую повинность по идейным соображениям, которые в течение шести месяцев жили на полуголодной диете [167] . Их диета была настолько строго ограничена, что за эти шесть месяцев в среднем они потеряли четверть веса. Потребность в пище была мучительно велика, их терзал непрестанный голод. Когда они не были заняты лабораторными или другими заданиями, то думали о еде почти постоянно. Типичные мечты описывались одним из них так: «Сегодня у нас будет меню номер один. Ого, похоже, это самое скудное меню. Как мне быть с картошкой? Если я буду есть ее ложкой, я смогу добавить больше воды… Если я буду есть немного быстрее, еда останется теплой дольше – а я люблю теплую еду. Но тогда она кончается слишком быстро». Так вот, любопытно, что пока эти люди явно мучались от своего влечения к еде и вся их энергия, казалось, направлялась на его осуществление, в проективных тестах эта потребность проявлялась слабее. Исследователи сообщали, что среди примененных тестов (свободных словесных ассоциаций, тест первых букв, анализ сновидений, тест Роршаха и фрустрационный рисуночный тест Розенцвейга) только один дал ограниченное свидетельство озабоченности едой – тест свободных ассоциаций.
Отсюда следует очень важный вывод: наиболее насущный и всепоглощающий мотив в данный момент жизни абсолютно не поддается обнаружению с помощью непрямых методов. Однако он был абсолютно доступен для сознательных отчетов. Частично это может быть объяснено тем, что субъекты с готовностью обращались к лабораторным заданиям, чтобы ненадолго забыть свой навязчивый мотив. Они реагировали на проективные тесты какими угодно ассоциациями. Невозможность обнаружить исполнение желаний в их сновидениях озадачивает еще больше. Это вряд ли можно приписать защитным ментальным установкам. Но оба результата наводят на мысль о возможном законе: если мотив не вытеснен, маловероятно, что он отчетливо влияет на восприятие проективного теста и ответы на него. Слишком рано судить, является ли это валидным обобщением, но это – гипотеза, заслуживающая проверки.
Другие исследования голода дают, похоже, подтверждение этой точки зрения [168] . Прослеживающаяся в них тенденция подтверждает, что в проективных тестах количество ассоциаций, явно связанных с едой, как это ни странно, падает с увеличением периода голодания, по-видимому потому, что сам мотив постепенно становится полностью сознательным и не вытесняется. Правда, инструментальные ассоциации (упоминание о путях добывания еды) продолжают появляться в словесных ответах испытуемых по мере нарастания голода. Этот факт, тем не менее, вполне совместим с гипотезой, так как, хотя голод полностью осознан, испытуемый в экспериментальной ситуации огражден от поиска удовлетворения и, таким образом, все еще подавляет свои инструментальные тенденции к действию.Другой обнаруженный ряд свидетельств взят из работ Дж. У. Гетцельса [169] . Этот исследователь использовал две формы теста неоконченных предложений: одни формулировались в первом лице, другие – в третьем. Предложенные им пары были такого типа:
...
Когда они предложили Фрэнку заведование, он…
Когда они предложили мне заведование, я…
Когда Джо встречает человека впервые, он… Когда я встречаю человека впервые, я…
Конечно, в эксперименте вопросы выбирались в случайном порядке. В целом было по 20 диагностических вопросов каждого типа. Испытуемыми были 65 ветеранов: 25 оценивались как хорошо адаптированные, 40 были психоневротиками, освобожденными от службы по инвалидности, связанной с расстройствами личности.