Страница 43 из 82
«Думает, если мать — одинокая старуха, над ней и издеваться можно…»
Синобу ускорила шаг. Местность была расположена на уровне моря, и стоило пойти дождю, как вода начинала захлестывать пороги домов, двери разбухали и плохо открывались. Синобу отворила дребезжащую фанерную дверь. Но мать, всегда выходившая на скрип двери, не появилась. Синобу прошла в кухоньку с земляным полом, за кухонькой помещалась небольшая, в три дзё,[32] комната с деревянным настилом. Из глубины дома слышался звук телевизора.
— Мама! Мама! — позвала Синобу.
Она ступила на дощатый пол. В просвет между неплотно задвинутыми фусума[33] виднелся край неубранного футона.[34] А ведь мать, как и Синобу, всегда была аккуратной; она не из тех, кто позволяет себе спать днем.
— Мама! Это я!
На всю комнату гремит телереклама.
— Мама!
Синобу бросила вещи на дощатый пол. Потеряла равновесие, споткнувшись обо что-то.
— Ну мама!
Она с усилием раздвинула фусума, и тут розовое одеяло медленно приподнялось.
— Это ты, Синобу?
Мать протерла глаза и заправила коротко стриженные волосы за уши. Движения ее тонких длинных пальцев были удивительно изящными. Синобу, тяжело дыша, наблюдала за ней.
— Ты что это, мама? Спать днем, да еще с включенным телевизором! Какая беспечность!
Мать села на колени, уперлась руками в пол и легким движением выскользнула из-под одеяла. Изящество матери, являвшее резкий контраст с грязной, засаленной наволочкой, неожиданно напомнило Синобу последние слова отца:
— Пожалуйста, позаботься о матери. Ведь она совершенно не приспособлена к жизни.
И отец, скончавшийся от чахотки спустя год после войны, и мать были словно из другого мира. Дед был управляющим субподрядным авиазаводом М. Слабый здоровьем и крайне избалованный, отец, так и не доучившись в художественном училище, женился на красивой и покорной девушке и жил на средства, которые получал от деда, в пригороде, где не приходилось опасаться воздушных налетов, но после окончания войны завод закрыли, и отец, словно потеряв опору, покатился вниз. Некоторое время он преподавал рисование в женской школе. Работа обострила болезнь, и он умер в тот год, когда Синобу, окончив школу, поступила на работу в банк. Мать, разумеется, оказалась на иждивении Синобу. При всей изысканности манер мать совершенно ничего не умела делать. Она была так воспитана: женщина должна заниматься своим туалетом, а все остальное пусть делают другие.
Посему все то, чего мать не желала касаться, должна была взвалить на свои плечи дочь, Синобу. После смерти отца Синобу, отличавшаяся неженской твердостью, быстро освоилась с новой ролью…
Мать, даже не стряхнув приставшие к подушке седые волосы, сложила футон, сдвинула его в угол и спокойно возразила:
— Какая беспечность, Синобу? Да заберись сюда вор, тут и взять-то нечего. Одно старье, и нести тяжело — футон, телевизор, стиральная машина, холодильник… — Мать издала странный горловой смешок: — Ты что, Синобу, решила, что я умерла? И впрямь, в газетах частенько пишут о таком: когда умирают одинокие старики, об их смерти узнают только через несколько дней.
Синобу, нагнувшись за брошенным на пол свертком, нахмурилась.
— Знаешь, а это было бы неплохо. И мне хорошо, долго не мучиться, и тебе облегчение.
— Мама, ты что говоришь?! — возмутилась Синобу.
— А что? Сама виновата, что не родила себе сына.
Мать была родом из префектуры Миэ, и ее говор, слегка изменившийся от долгих лет жизни в Нагое, звучал удивительно мягко. Синобу, все еще хмурясь, развернула сверток и достала электрогрелку. Конечно, котацу с угольными брикетами было и дешевле, и давало больше тепла, но мать постоянно роняла горящие угли, прожигавшие в деревянном полу дыры.
— Вот, возьми. Здесь столько же, как и обычно…
Синобу протянула матери белый конверт. Двадцать три тысячи иен. Ровно на месяц. Год назад Синобу, рискуя вызвать недовольство мужа, несколько увеличила сумму, но цены росли прямо на глазах, и она не знала, можно ли прожить на эти деньги. Во всяком случае, у матери она не спрашивала. Мать благодарно приподняла конверт обеими руками и положила его в ящик алтаря.
— Я тебе принесла мед и масло, положу в холодильник.
Синобу отворила дверцу старенького холодильника — он, как и все вещи, был принесен из ее дома, — и у нее даже перехватило дыхание. Холодильник был абсолютно пуст. Стенки холодильника потрескались, из трещин на белой эмали проступила ржавчина. Синобу в сердцах захлопнула дверцу, откуда на нее словно пахнуло леденящим холодом.
Мать повернулась от алтаря и виновато проговорила:
— У меня не то, что у тебя — и положить нечего. Не будешь же ставить туда овощи и соленья.
Синобу мучительно закусила губу. В горле точно комок застрял. Глядя в спину застывшей у холодильника дочери, мать сказала:
— Последнее время все тебя сердит, что ни скажи. А ведь я ничего такого не говорю.
Потом встала и добавила:
— Ладно, своди меня лучше в баню. Я уже девять дней не мылась.
Два года назад у матери подскочило давление. Она всегда была мнительной, даже малейшее недомогание лишало ее покоя, а тут она заметно сдала.
Узнав, что матери несколько раз становилось дурно в бане — домой ее приводили соседи, — Синобу попросила мать не ходить в баню одной.
— Пожалуйста, больше не делай этого. Зачем обременять соседей. Я сама буду приезжать и водить тебя в баню.
Но мать колебалась.
— От тебя на одном только автобусе час. Тебе будет трудно.
Все вышло так, как говорила мать. Детей у Синобу не было, но она с мужем хлопотала в книжной лавке и ухаживала за свекром, которому шел уже восьмой десяток, так что вскоре она стала приезжать всего раз в неделю, а потом — и в десять дней. Мать покорно ждала, не жалуясь и не упрекая.
Взяв мать за руку, Синобу вышла из дома и увидела соседку, толстую торговку окономияки, разжигавшую на улице в переносной печке угольные брикеты. Было видно, что ей трудно нагибаться: ноги у нее короткие и тонкие, как у ребенка, а тело — круглое, точно бочка.
Синобу вежливо поклонилась.
— Спасибо вам, позаботились о матушке…
— В баню идете? Это дело, — отозвалась соседка. Она пристально оглядела украшенное гербом темное шерстяное кимоно Синобу и моргнула покрасневшими от недосыпания и едкого угольного дыма глазами.
— Эх, и мне бы разок помыться, пока водичка чистая. Моюсь всегда под конец, когда вода в чане уже черная, а цена такая же!
И она расхохоталась. Синобу еще раз поклонилась, и они двинулись дальше. Мать прошептала:
— Кончится ночная смена, придут рабочие с завода, так она до полуночи работать будет, подкладывая брикеты. Ох, и деньги она гребет! Телефон у себя поставила.
«N-сэйтэцу» был самый большой завод в южном промышленном районе города.
— Ишь, прямо над моей крышей сушилку пристроила…
Синобу, крепко сжав ее руку, ускорила шаг. Но вдруг приостановилась.
— Надо на обратном пути занести ей хотя бы сахару, вдруг придется когда-нибудь попросить ее позвать тебя к телефону.
В бане, что была поблизости с домом — даже старуха добрела бы туда за несколько минут, — Синобу мылась еще в детстве.
Нарисованная на кафеле стен Фудзи и большой, похожий на птичьи крылья вентилятор на потолке раздевалки — все те же, но сами купальни полностью переделаны. На стенах зеркала, перед ними краны с горячей водой. На еще новеньких зеркалах развешаны рекламные листки. Сверкают свежей краской черные и красные иероглифы: приглашают в магазин тканей и сусия,[35] родильный дом и магазин по продаже аксессуаров для машин. Между зеркалами стоят белые цилиндрические баки для мусора, на них тоже виднеются иероглифы: «Безопасность движения нужна всему миру…», «Депутат городского совета…» Дальше — неразборчиво. Вот гадость, даже до бани добрались!
32
Дзё — единица измерения жилой площади, несколько больше 1,5 кв. м.
33
Фусума — раздвижная перегородка в японском доме.
34
футон — ватное одеяло, матрас, постель.
35
Сусия — заведение, где подают суси — колобки из вареного риса, покрытые рыбой, яйцом, овощами и приправленные уксусом и сахаром.