Страница 45 из 102
Дети Ярослава росли. Младшая, Ирина-Верхуслава, повторяла мать - и фигурой, и леностью, и брезгливым отношением к окружающим; вкусная еда да наряды - вот и все её интересы в жизни. Фрося-Ярославна превращалась в очень миловидную девушку. Ей уже минуло тринадцать, и она сторонилась шумных ребяческих забав - хороводов, горелок, пряток; но зато её занимали древние мистические обряды и гадания, отчего душа уходила в пятки. По всему выходило, что она проведёт красивую и долгую жизнь, полную как счастья, так и тревог. «Поскорее бы выйти замуж, - думала девица, - и уехать из этого постылого Болшева. Только не в Иеропию. Средь чужих народов я зачахну. А куда-нибудь в Киев али же в Чернигов. Бают, там привольно». И ещё мечтала навестить тятеньку, чтобы получить отеческое напутствие и сказать, как сильно и беззаветно его любит. И поцеловать ему руку. И ни словом не намекнуть, что, быть может, именно она спасла Осмомысла от гибели.
Дело было позапрошлой весной. К Ольге Юрьевне неожиданно нагрянули её родичи из Суздаля - мать, сестра и братья. Старший сын Юрия Долгорукого - Андрей Боголюбский (в честь основанного им города Боголюбова близ Владимира, что на Клязьме) не любил свою мачеху, византийку Елену Комнину, и её детей. И при жизни отца бесконечно они ругались, а теперь и вовсе не смогли примириться. Боголюбский сказал, чтобы духу их не было у него в княжестве. И тогда Елена захотела возвратиться на родину, в Константинополь, благо приютиться ей было у кого - у родного брата императора Мануила I Комнина.
По дороге не могла не заехать к старшей дочери в Болшев. Там их и увидела Фрося - бабушку Елену, одиннадцатилетнюю тётку Марию и дядьёв - восемнадцатилетнего Василько, шестнадцатилетнего Мстислава и девятилетнего Всеволода. Фросе больше всех понравились двое - Всеволод и Мария. Оба такие светлые, непосредственные, весёлые. Всеволод незамедлительно объявил, что присох к племяннице и, когда вырастет, женится на ней. А Мария украдкой спрашивала, правда ли, что отец Фроси, Ярослав Осмомысл, «продал душу диаволу и женился на ведьме»? Ярославна со слезами на глазах уверяла, что её тятя - лучший человек на земле, добрый христианин, мудрый, честный, а кругом одни недоброжелатели и желают зла ему. «Знаешь, я подслушала, - сообщила Фрося Марии, - и открою тебе тайну страшную, коли поклянёшься молчать». - «Матерью Еленой клянусь!» - «Приезжал к маменьке намедни главный тятин враг - Феодор Вонифатьич. И они с маменькой шушукались. Всё у них уже решено: тятеньку зарежут, а его полюбовницу Наську заживо сожгут на костре как колдунью половецкую. А на стол же посадят братца моего, Яшку». - «Что же ты молчишь, ничего не делаешь?» - испугалась Мария. «Что же я могу? - сокрушённо ответила Фрося. - Только плакать и молить Господа о защите тятеньки». - «Вот Господь меня к тебе и послал. Мы ведь будем проездом в Галиче, я отца твоего извещу о кознях. Дабы знал и готовился». Дочка Осмомысла опустилась перед ней на колени и, рыдая в голос, начала целовать её руки, приговаривая при этом: «Душенька, голубушка, Машенька, любимая, помоги, спаси! Я всю жизнь за твоё здравие буду свечку ставить!» - «Вот ведь глупая, поднимайся живо! Я ведь хоть и тётка тебе, а на самом деле ровно сестра. Как же не помочь и не отвести гибель от Ярослава?»
А в итоге Фрося не знала - то ли Маша сумела предупредить Осмомысла, то ли сам по себе он сумел уберечься, - но коварный план Феодора и Ольги ни к чему не привёл, все остались живы-здоровы, на своих законных местах…
А Владимир-Яков, маменькин сынок, продолжал капризничать, не любил учёбу, заставлял менять наставников (в основном потому, что они пытались усадить его за пергамент и книжки), а свободное время проводил на псарне или же в крольчатнике. И ещё держал говорящего скворца в клетке. Тот здоровался с ним по утрам, спрашивал в жару: «Не испить ли квасу?» - и, когда появлялась Ольга, начинал хлопать крыльями и орать: «Матушка княгиня, сделай князем Володьку!» - отчего Юрьевна смеялась и грозила смышлёной птице пальцем. Сам же четырнадцатилетний Владимир, переросший мать на целую голову, но пока худющий, как жердь, не желал отцу ничего дурного. Лишь однажды сказал сестре Фросе, защищавшей родителя: «Да какой же он добрый, если любит охотиться, убивает лосей и туров?» Девочка ответила: «Ну, а ты, коль на то пошло, если любишь скворца, отпусти на волю». - «Это другое дело. Я его кормлю и пою, убираю за ним помет. Без меня бы он помер». - «Лучше стать добычей охотника или хищника, чем всю жизнь провести за решёткой». Мальчик захихикал: «Где ты, Фроська, этой чепухи нахваталась? В книжках такого нет». - «Нешто я своим умом не могу понять?» - «У тебя уж ум! У курей и то больше».
Так текла их жизнь, и ничто не предвещало близких перемен. Но они ворвались в Болшев в мае 1165-го года: прискакавший гонец доложил княгине, что к полудню пожалует сам владыка Галича для серьёзного разговора. Ольга испугалась: «Что-нибудь стряслось?» - «Не могу знать. Зелено, чтоб ждали».
А поскольку Долгорукая думала только об одном, бросилась одеваться и прихорашиваться, дабы князь не раздумал с ней мириться. И ругала горничных, если кто из них плохо заплетал ей косицу или неумело румянил щёки.
Наконец, сообщили: «Едут! едут!» Юрьевна вышла на крыльцо - вся в парче и золотном бархате, горностае и чернобурке, опиралась на золочёный посох, и на каждом пальце горели перстни, а на некоторых - даже по два. За спиной стояли разодетые дети: равнодушная младшая, озабоченный старший и взволнованно-счастливая средняя.
Растворились ворота. Въехали головные гриди, а за ними - Ярослав в тёмно-синей шапке, отороченной мехом, тёмно-синем плаще, тёмно-синих сафьяновых сапогах. Было ясно: прибыл по какому-то важному случаю, а не то не стал бы чересчур наряжаться. Сердце Ольги сжалось: не мириться ли в самом деле прибыл?
Муж с женой не виделись около пяти лет. Он почти что не изменился за эти годы: только волосы начал стричь короче да лишился двух боковых зубов (видимо, больных, удалённых лекарем); а смотрел по-прежнему на всех близоруко, иногда поднося к глазу отшлифованный изумруд.
Стременной подал князю руку и помог сойти с лошади. Дети и княгиня поклонились в пояс. Осмомысл взошёл по ковру, устилавшему ступени крыльца, коротко и холодно поклонился Юрьевне, отчего она побелела, потрепал по щеке Якова и поцеловал Фросю. Обратился к ней:
- Как живёшь, родная?
- Слава Богу, тятенька.
- Повзрослела как! Прямо-таки невеста на выданье.
- Так твоими молитвами, батюшка, мой свет.
- Мы о сём ещё потолкуем.
Два родителя сели в гриднице - зале для пиров, выпили вина. Ольга начала первой:
- Как ты там один, без меня и без детушек? Ярослав насупился:
- По детишкам скучаю… Но Олег Настасьич помогает развеяться…
- А по мне, значит, не скучаешь?
Он взглянул на свою бывшую жену с укоризной:
- Ой, не начинай, право слово. Это дело решённое - окончательно и бесповоротно. Зла тебе не желаю, развестись через патриарха не имею поводов и причин - стало быть, жениться на другой не могу. Но и разлюбить ея силы нет.
- Понимаю, что ж, - загрустила Долгорукая. - Бог тебе судья.
- Именно что Бог. Слышал о твоих встречах с Вонифатьичем. Люди донесли. Смею говорить: ты-то, матушка, тоже не без греха.
- Я? Да полно! Это всё наветы…
- Тихо, тихо, не кипятись. Вонифатьич сидит в узилище, а тебя простил. Вспоминать боле не желаю. За другим приехал. - Он глотнул вина. - Замирение у меня вышло с унграми после смерти короля Гейзы. Дружба превеликая и союз. Предложил его сыну, молодому королю Стёпке Третьему (по-унгорски - Иштвану) выдать за него нашу Евфросинью. Он ответил согласием. Надо собирать Фросю под венец.
- Свят, свят, свят! - испугалась княгиня. - Ты в своём уме? Да она - цыплёнок совсем, от горшка два вершка, в куколки играет. И ея - в унгорские королевы? Смех один!
- Никакого смеха, - твёрдо заявил Осмомысл; да, такого жёсткого тона Ольга от мужа раньше не слышала; это был не прежний нерешительный юноша, с кем она любила кувыркаться в одрине, но суровый и решительный князь. - Через две недели помолвка. Будет жить во дворце короля, изучать язык и церковные каноны по латинскому образцу. А по следующей весне справят свадьбу. Я скрепил уговор собственной печаткой.