Страница 39 из 102
Ближе к Рождеству Болшев посетил Феодор Вонифатьич. Он приехал под вечер и зашёл с заднего крыльца, чтобы не мозолить глаза окружающим; а поскольку о встрече с княгиней договорились заранее, то она приняла мужнего врага без сомнений. У себя в покоях усадила за стол, угостила брагой, выпила сама и внимательно выслушала. А вельможа говорил об одном: надо отстранять Осмомысла от власти и провозглашать Владимира князем; а пока тому не исполнится восемнадцати лет, править будет Ольга - при его, Вонифатьича, поддержке.
- Как же отстранишь? - спрашивала Юрьевна, промокая платком выступивший пот. - За него Гаврилко Василич и надёжные гриди, Ярославку в обиду не дадут.
Тот смотрел с прищуром. У него было хитрое лицо зайца, а передние верхние резцы, длинные, с расщелиной, упиравшиеся в красную нижнюю губу, придавали сходству полную законченность. Чмокая, давал пояснения:
- Без Гаврилки Василича обойдёмся. Вон Избытка Ивачич колеблется. Ваш раздор ему явно не по нраву. Он пока не решился изменить тем словам, что давал, присягая сыну Володимерки. Но его мы живо уломаем, недотёпу, дурня.
- Ну, допустим, всё у нас пройдёт ровно бы по маслу. Как поступим с опальным князем? Пострижём насильно в монахи?
- Лучше бы - того… - Феодор откровенно провёл указательным пальцем по горлу.
- Нет, ни в коем случае! Запрещаю, слышишь? Сокрушённо покачав головой, Вонифатьич предупредил:
- Ох, своей добротою, матушка, мой свет, ты погубишь дело.
Но упрямая Долгорукая проявила твёрдость:
- Никаких убивств! Коли не захочет ко мне вернуться - станет иноком. А иначе и со мною у тебя разговора не выйдет.
Он ответил грустно:
- Подчиняюсь, княгинюшка, подчиняюсь. Ты мне выбора не даёшь. Но потом уж не сетуй, что тебя не предупреждали о возможных последствиях твоего милосердия…
Это посещение выбило жену Ярослава из колеи. До утра она не сомкнула глаз, то ворочалась на одре, то, накинув шаль, мерила шагами спальню и крестилась, глядя в красный угол, где горела лампадка. Ей конечно же очень хотелось досадить мужу, посрамить его и унизить; но такую ответственность взваливать на себя - Галицкое княжество! - с внешними и внутренними врагами, неурядицами, только-только поднимающимся хозяйством, - сможет ли, осилит ли? А случись война? Половцы нагрянут? Венгры набегут? Где искать защиты? Кто придёт на помощь? Хорошо было за спиной у супруга, тихо, безмятежно… Не рискует ли она жизнью, соглашаясь на сговор с необузданным Феодором? Может, посидеть, потерпеть, помолчать в тряпочку и дождаться замирения с князем, проглотив обиду? Ну, бывает: загулял, разбуянился - всё-таки мужчина, падкий на соблазны, - эка невидаль! - приползёт, покается. И простить, и начать с чистого листа?
В этих мыслях и застал Юрьевну рассвет. Вышла к завтраку с покрасневшими веками, молчаливая и рассеянная. Ела творожок без обычного аппетита, запивала молоком как-то безучастно. Лишь прикрикнула на младшую Ирку, пожелавшую новую порцию сметаны со ржаным хлебом:
- Неча, неча, погляди на себя, душа моя: скоро станешь как колобок, щёчки треснут!
Фрося рассмеялась, а сестра надула толстые слюнявые губы.
- Ну, поели с Божьей помощью? Кыш тогда отсюда, живо заниматься! - Задержала Володю-Яшу, провела ладонью по его белым волосам и сказала, любуясь: - Взрослый уж совсем… настоящий князь… Хочешь править Галичем?
Тот пожал плечами:
- Ну, как подрасту… я пока не думал. А что?
- Ничего, ничего, беги.
И опять погрузилась в раздумья.
Неожиданно доложили: прискакал нарочный от Кенятина Серославича (у печатника и княгини был секретный уговор: если новости случатся от Ярослава, если он уйдёт от Настасьи и решит вернуть Ольгу, то боярин сообщит ей с гонцом) - Долгорукая заохала, раскраснелась от счастья и велела, чтобы человека впустили. Приняла скрученную в трубочку грамоту, протянув расслабленно-нетвёрдую руку, сорвала печать и прочла, раскатывая свиток; сразу изменилась в лице, побледнела, даже не наградила посыльного за его труды небольшой монеткой, повернулась и вышла, на ходу ругаясь. А письмо говорило, что у Настьки родился сын, названный Олегом; но коль скоро «Ярославичем» быть не может, сделается «Настасьичем»; Осмомысл находился при роженице до последней минуты, а затем три дня праздновал в Тысменице.
У себя в одрине, запёршись одна, Ольга яростно порвала пергамент, разбросав клочки, била кулаками в стойки балдахина, изрыгая проклятия.
- Сын! - хрипела. - Сын! Господи, за что?!
Смысл её отчаяния был таков: сын - наследник престола; да, сегодня - побочный ребёнок, говоря на латыни - «бастардус»; но ведь завтра галицкий владыка может по церковной линии узаконить его рождение и тогда завещает трон не Владимиру, но Олегу!
Долгорукая села на постель, вытерла платком мокрое лицо и сразу успокоилась, посуровела и нахохлилась. Бросила негромко, но внятно:
- Мы ещё поглядим - кто кого! Поскрипев зубами, добавила:
- Вонифатьич прав… надо соглашаться…
И, подобно боярину, выразительно провела указательным пальцем поперёк горла, точно лезвием.
4
Трудно передать те страдания, что перенесли Берладник и его дети. В Тырнове их запродали в рабство состоятельным грекам, проживавшим в Пловдиве (Янку одним хозяевам, а Ивана с Чаргобаем другим). Девушку приставили к тяжело больной даме, не встававшей с постели, - состоять сиделкой, совершать ежедневный туалет, выносить горшки и кормить с ложечки. А отец и сын трудились в камнедробильной мастерской - старший подвозил вырубленные в каменоломне глыбы, младший их распиливал; это был строительный материал для дворцов и общественных зданий. Так они проработали больше года, лишь однажды осенью обменявшись двумя записками, принесёнными мальчиком-рабом: дочка извещала, что жива-здорова и уже привыкла к своему положению, но с трудом представляет, что случится с ней в случае кончины хозяйки - видимо, опять попадёт на невольничий рынок; а отец ответил, что они в худшем положении - кормят плохо, заставляют ишачить с утра до вечера, гонят на работу даже больных; но в конце добавил, что Господь их выручит, надо только верить.
И Господь помог: умирающая матрона завещала, чтобы, после её ухода в мир иной Янке дали вольную и приличную сумму денег, нужную для выкупа брата и родителя. Смерть пришла к старушке в середине марта 1162 года. А в начале апреля выкуп состоялся - даже ещё дешевле, чем предполагалось: дело в том, что Берладник, подхватив чахотку, был уже совсем плох и ушёл за бесценок.
Он почти не вставал и всё время кашлял, сплёвывая кровь. В нём, осунувшемся, худом, слабосильном, труднобыло узнать прежнего Ивана - пышущего здоровьем добра молодца. С помощью детей уселся на купленной телеге а потом и лёг, прикорнув в соломе. Янка села рядом, свесив ноги вниз, Ростислав-Чаргобай подхлестнул запряжённую кобылу, и они поехали к югу - прямиком к Эгейскому морю, чтобы в крупном греческом городе Фессалоники (по величине - втором после Константинополя) сесть на морское судно и отправиться в сторону Царь-града, к августейшей родственнице. Двигались небыстро, опасаясь растрясти хворого отца. А ему с каждым днём становилось хуже. Да ещё при тяжёлой переправе через реку Стримон их подвода перевернулась, и Берладник после купания в холодной воде впал в горячку. Бредил и хрипел, звал на помощь Янку, а когда она над ним наклонялась, в ужасе шарахался, принимая её за покойную Людмилку.
Целую неделю заняла дорога. И 11 апреля наконец прибыли в Селун (так по-русски звали в ту пору Фессалоники). День был по-настоящему летний - тёплый, мягкий, с моря дул лёгкий ветерок, и оно, бескрайнее, неестественно синее, умиротворённое, по-щенячьи лизало волнами белый крупитчатый песок.
- Тятя, погляди, мы у моря! - радостно воскликнула дочка. - Слава Богу, доехали! Ну, теперь ты надышишься исцелительным воздухом и пойдёшь на поправку! Греческое солнышко вылечит тебя! Тятя, слышишь, да? - И внезапно вскрикнула: - Славка, Славка, он умер!