Страница 38 из 102
- Здравствуй, Ростиславе, - произнёс Берладник и шагнул вперёд. - Хочешь ли обнять блудного отца? Или тоже сердишься?
Наклонив голову почтительно, тот проговорил без какого-либо смятения:
- Мне сердиться не за что. Я тебя судить не могу. Коли странствовал столько времени, стало быть, имел вескую причину. Рад, что ты вернулся. И обняться могу с превеликой радостью.
Ханша не препятствовала этому порыву родственных чувств, только наблюдала со стороны с плохо скрываемым недовольством. Наконец, мужчины наобнимались, разглядели друг друга как следует, и Иван сказал:
- А теперь я представлю вам дочь мою Янку - Иоанну. Я любил её матушку, Людмилу, сидючи в Звенигороде, до побега из Галича, до венчания с Акулиной. И не знал о её рождении. После многих лет, после страшной и безвременной Людмилкиной смерти, мы соединились. И, Бог даст, надолго. Будьте с нею как с равной, привечайте, как я. А коль скоро кто обидит Янку, дело станет иметь со мною.
Девушка заметила гордо:
- До тебя дело не дойдёт, мой любезный тятенька: за себя постоять сумею и обидчики от меня получат весомо!
Все заулыбались, даже Карагай. А Иванов сын, протянув руку единокровной своей сестре, произнёс по-доброму:
- Разреши мне по-братски поцеловать тебя, Янка. Я всегда тужил, что расту один. И поэтому радуюсь вельми твоему обретению.
- Да, и мне неплохо, - подтвердила она. - Я жила взаперти в женском монастыре и внезапно вырвалась на свободу, а к тому же заполучила столько милых родичей! - И, как старшая, с долей снисходительности, щёку подставила, чтобы Ростислав-Чаргобай её чмокнул.
Словом, поселились под одной крышей.
Городишко Берлад чем-то напоминал Василёв: небольшой, в меру грязный, с православным храмом и монастырём, узкими горбатыми улочками и гусями в пруду. Янке он не слишком понравился, и она бы затосковала, если бы не дружба с братом. Чаргобай к ней благоволил, приглашал кататься на лошадях и показывал местные красоты. Между делом говорил откровенно:
- Я в Берладе долго не засижусь. Здесь - медвежий угол, «берлога», дикари, светлой дали не видно.
- И куда подашься? - спрашивала девушка.
- Для начала - в Константинополь. Или ты не знаешь: наша с тобой двоюродная бабка Ирина-Добродея - тётя ныне правящего императора?
- Ох, неужто? Не знаю.
- Да, представь себе. Прадед Володарь трёх имел детей: старшего сына - Ростислава, нашего с тобой деда, в честь него меня и назвали; среднего - Володимирко, от которого произошёл Осмомысл; и Ирину-Добродею, дочку. Вот её-то и выдали за принца Исаака Комнина, дядю императора. Правда, тот скончался четверть века тому назад. Но она-то жива-здорова!
- Верно знаешь?
- Верно. Спрашивал заезжих купцов. Проживает в загородном поместье и ругается с сыном Андроником, страшным женолюбом.
- Женолюбом, ха! - посмеялась та. - Да ведь он, наверное, тоже пожилой?
- Нет, немногим старше нашего отца. Значит, чуть за сорок.
- Вот ведь интересно! Ну, приедешь - и что? Скажешь: здрасьте, я внучатый племянник! А они: не желаем знать, прогоните прочь!
- Нет, не думаю. Ибо мне от них ничего не надо - ни жилья, ни денег; лишь замолвить одно словечко при дворе императора, чтобы взял на службу. Послужу, проявлю себя по достоинству и войду в доверие. Захочу - останусь в Царе-граде, захочу - поскачу на Русь, требовать себе вотчины. У меня не меньше прав на Галицию, чем у отпрысков поганого Осмомысла!
Янка сдвинула брови и произнесла холодно:
- Ну, во-первых, Осмомысл не поганый, а очень добрый. То, что он в раздоре с нашим родителем, не вина его, а беда. Ярослав отнёсся ко мне отечески, приютил, приветил, воспитал при монастыре. Я ему за сё вечно благодарна… Во-вторых, на Русь соваться тебе не след: коли батюшка ничего не смог, ты, я думаю, и подавно не сможешь. Там сильны боляре. Только те князья управляют, за кого большинство боляр. А тебя, с чужбины, вряд ли кто поддержит.
Ростислав молчал, перемалывая в уме сказанное сестрой. Наконец ответил:
- Поживём - увидим. Что вперёд загадывать! Первым делом надо пробиться в Константинополь…
- И когда поедешь?
- Вот весной шестнадцать исполнится - и тогда решусь.
- Может быть, вдвоём?
Натянув поводья, он остановил рысака и уставился на неё испуганно:
- Тоже хочешь?
- Почему бы нет? Мне одной в Берладе сделается скучно. А увидеть Царь-град… «Рим второй»… и столицу православного мира!.. Разве плохо, разве не заманчиво? Помогу тебе на первых порах, а потом, Бог даст, выйду замуж за богатого грека. Лучше на Босфоре, чем в Василёве!
- Да, наверное, ты права. Надо всё обдумать как следует…
Но обдумать не получилось: город внезапно атаковали сыновья болгарского князя Бориса - Фёдор и Асень. Началась осада, длившаяся полторы недели, и берладники, плохо вооружённые, не умеющие вести длительных сражений с хорошо обученными войсками, начали сдаваться. Почерневший Иван призывал их к сопротивлению, не смыкая глаз, днём и ночью метался от бойницы к бойнице, сам участвовал в отражении штурма, но не смог в конечном итоге изменить положения. Неприятель оказался в Берладе.
Ханшу Карагай пощадили: половцы в ту пору были союзниками болгар и расправу над вдовой знаменитого хана Кырлыя им бы не простили. Но зато Ивана и его детей взяли в плен. На телегах, в колодках, повезли на юг, в древний болгарский город Тырнов, чтоб затем продать в рабство византийцам.
3
Жизнь в уютном Болшеве протекала размеренно: поднимались довольно поздно, кушали неспешно, расходились по горницам - дети на занятия, а княгиня толковать с тиуном о хозяйских делах либо принимать посетителей. Завела дружбу с попадьёй Матрёной и ходила с ней часто париться в баньку. Ездила молиться в женский монастырь Великомученицы Татианы, жертвовала ему средства. И ждала известий из Галича - не одумается ли князь, не решит ли восстановить погубленную семью?
Дети Осмомысла относились к разрыву родителей по-разному. Младшая Ирина-Верхуслава как-то равнодушно - то ли в силу непонимания (ей недавно исполнилось только семь), то ли в силу своей меланхоличной натуры; на уме у неё были только яства - девочка любила вкусно поесть. Фрося, средняя, слывшая всегда «тятенькиной Дочкой», «Ярославной», очень переживала за князя; добрая, порывистая, то и дело плакала, спрятавшись в какой-нибудь тёмный уголок; а когда Ольга начинала при ней обливать мужа грязью, сильно обижалась, затыкала уши, иногда даже убегала; мать она любила не слишком, и в душе считала, что с такой сварливой женой грех не разойтись. Но зато Владимир-Яков целиком был на стороне брошенной родительницы. Внешне он во многом походил на отца: худощавый, бледный, с негустыми светлыми волосами; но глаза и мясистый нос приобрёл у матери. Для девятилетнего мальчика он искусно говорил и неплохо читал, но науками занимался без вдохновения, вроде через силу. Им предпочитал возню с кошками, собаками, кроликами, птичками. Лошадей не любил, а вот мелкой живностью тешился, мог с утра до вечера обучать скворца говорить человечьим голосом или заставлять дворового пса прыгать через палку. Но бывали дни полного равнодушия ко всему; княжич куксился, не хотел пить и есть, огрызался на окружающих и смотрел, уставившись в одну точку. И среди старых слуг, знавших о причудах его деда, князя Владимирки, крепло убеждение: внуку свойственна та же меланхолия, что передаётся по мужской линии через поколение, - времена помрачения разума.
У княгини первенец был любимчиком. Верхуславу-Ирину она не жаловала и покрикивала порой, чтобы та меньше ела. К Фросе-Ярославне тоже относилась с предубеждением, часто придиралась. А зато сына боготворила, целовала, гладила и, была б её воля, до сих пор бы давала грудь. И юнец пользовался обожанием матери, без конца капризничал, зная наперёд, что малейшие его прихоти выполнят немедленно. Повторял вслед за Ольгой: «Наш отец - иуда, разлюбил жену и детей и поддался ведьминым чарам, продал душу нечистому. И за сё ему гореть в вечном пламени». А когда Ярославна, слыша это, со слезами в глазах кричала: «Сам иуда, сам! О любезном тятеньке такое не говорят!» - мог её ударить.