Александр Островский

Щемит, замирает сердце от приступа, но что за силы, что за энергия в шестьдесят-то с лишком лет! Сколько в нем жажды работы! И опять тянет его неодолимо к письменному столу. Его ждет перевод «Антония и Клеопатры» Шекспира. Бог даст, исполнится и давняя мечта — перевести некоторые главы «Дон-Кихота» с народными сценами и поговорками. Благородный рыцарь постоянно, неотступно следовал за ним, а во время кавказской поездки ему напомнил Дон-Кихота похожий на него губернатор Баку, вот ведь какая может быть встреча! Ждут его, еще не пришедшего как следует в себя после дороги, и другие дела, лежащие перед ним на письменном столе. От самого Льва (так в молодости называл он Льва Толстого) прислана пьеса «Первый винокур» — с просьбой автора к «отцу русской драматургии» прочитать и вынести свой «отеческий приговор». Ох, Лев, и зачем он начал философствовать и писать «свое» Евангелие? При встрече он уговаривал Толстого оставить философию, говорил: «Ты романами и повестями велик, оставался бы романистом, а если утомился, — отдохнул бы, на что взялся умы мутить, это к хорошему не поведет». Но собеседник в ответ только хмурился и молчал, и простился холодно.

Неисповедимы пути людские. И только когда уже время подходит к концу, мы начинаем понимать, что дело не в писательстве, не в пьесах и не в службе, а в жизни человеческой: как прожил ее и чиста ли совесть? И совесть его, Островского, как будто может быть спокойна: хорошо ли, худо ли, но всю жизнь свою трудился честно, с желанием людям блага, как он его понимал. И кто знает, что будет нужно будущим поколениям? Но всегда, видимо, останется в цене и силе исполнение человеком своего долга, налагаемого на него призванием, талантом, а этому он был верен в своей жизни, и счастие уже то, что с него не спросится за вверенный ему великий дар слова. Как мог, он ответственно нес бремя этого дара и готов нести его до конца. И может сказать спокойно, когда настанет его час: «Ныне отпущаеши раба твоего с миром».

Страдающая, плачущая, любящая женщина — от мира сего. Вот она смотрит на своего любимого, оглушенная услышанным, все еще не веря, что все кончено и что им уже не быть вместе. «Я столько созидала, так берегла нашу любовь, а ты в один миг все разрушил, убийца ты!» Она еще надеется, запрокинув голову с полуоткрытым ртом, с мокрыми от слез глазами, с мольбой смотрит на него, от ее рук, рванувшихся к нему, дернулась ветка цветущей весенней яблони, под которой они стояли. И это было невыносимо — видеть, как яблоневый цвет сыплется на ее волосы, плечи, запрокинутое лицо, жаждущее счастья, сыплется словно на гроб. Да, он убийца всего самого светлого, что отдано ему, что есть на земле.

Так на земле — страдает любящее сердце, стенает всякая тварь. Как в песок уходит, казалось, неисчерпаемое чувство. Не знает человек, какая пропасть способна открыться в нем, какой паук зла вдруг может шевельнуться в его душе. И благо, если все это откроет ему глаза на себя, на то, как он слаб, как нечисты, эгоистичны его помыслы и нечем ему гордиться перед другими.

Мятется человек, объятый страстями, ненавистью, тщеславием, жаждой наслаждений, материального обогащения. И ни в чем не успокаивается душа его.

Но вот слышатся в этом мире, лежащем во зле и преступлениях, тихие слова молодой умирающей женщины: «Я ни на кого не жалуюсь, ни на кого не обижаюсь… вы все хорошие люди… я вас всех… всех люблю».

Это говорит та самая Лариса в «Бесприданнице», для которой любовь была всепоглощающим женским чувством, без которого нет жизни, и вот, умирающей, ей открывается невиданный всепрощающий смысл любви.

И Ксения, женщина кроткая, «не от мира сего», умирая, все прощает своему грешному мужу.

В мире великого драматурга, в мире его семейных, бытовых комедий, драм, исторических хроник, картин из народной жизни, в хоре голосов разных сословий возвышается, светится, слышится нечто идеальное, как тот светлый столб в церкви, о котором говорит Катерина в «Грозе» «…в солнечный день из купола такой светлый столб вниз идет, и в этом столбе ходит дым, точно облака, и вижу я бывало, будто ангелы в этом столбе летают и поют». Возвышенным, благодатным повеет вдруг в обиходных разговорах людей. «Сама жизнь-то есть радость, всякая жизнь — и бедная, и горькая — все радость», — говорит герой «Трудового хлеба».

Красивая бедная девушка Наташа в той же пьесе просит своего дядю благословить ее с женихом на трудовую жизнь, в которой можно найти счастье и без богатства. Цыплунов в «Богатых невестах» говорит своей матери о любимой женщине Валентине: «Эта женщина очень несчастна. Ни одно высокое чувство в ней не было затронуто. Ей никто никогда не говорил о сострадании, о любви… Она любит меня, и вы, я знаю, сами ее полюбите за это и сделаете для нее все, что может сделать умная любящая женщина для молодой души…» И видя, как соединяет его мать и невесту взаимное чувство любви, герой радуется, что он в Валентине «нашел то, чего искал», что они «весело» будут жить. Женится наконец после долгих испытаний и препятствий Платон на любимой Поликсене, и последние слова пьесы: «Тысячу лет жизни». Нет, не от моралистики, не от сценической эффектности эти дивньге утешительные финалы пьес. Забыты, кажется, все страдания, все темные стороны жизни, врачующим елеем нисходит слово художника в душу читателю, примиряя его с действительностью, открывая в ней ее вечные ценности — сострадание, милосердие, любовь.

Это отблеск той высшей любви, о которой сказано:

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий.

Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание, и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви — то я ничто.

И если раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.

Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится.

Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла.

Не радуется неправде, а сорадуется истине.

Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».

* * *

Утром 2 июня 1886 года он, как всегда, работал, просматривал перевод «Антония и Клеопатры» Шекспира, читал журнал «Русская мысль». Находившаяся вместе с отцом в его кабинете старшая дочь Островского, Мария Александровна, рассказывала потом, как Александр Николаевич, сидя за работой, вдруг вскрикнул: «Ах, как мне дурно». «Я побежала, — вспоминала Мария Александровна, — за водой, и только что вошла в гостиную, как услышала, что он упал». На крик испуганной дочери прибежали сыновья писателя, Михаил и Александр, гостивший у них студент Сергей Шанин, сын Ивана Ивановича Шанина. Они подняли распростертого на полу, около письменного стола Александра Николаевича и посадили его в кресло. Он еще всхлипывал несколько секунд и затих. Было десять часов утра. Александр Николаевич скончался от сильного припадка грудной жабы. Смерть застигла его за письменным столом, только она могла оторвать его от работы.

Мария Васильевна была в это время в церкви. Ее вызвали, скрыв от нее правду. Спешно приехала она домой и упала без чувств, увидев бездыханным своего супруга.

На похороны приехали Михаил Николаевич, спокойно-мрачный, скорбный; почтенный, среброволосый Иван Иванович Шанин, старинный, со времен «молодой редакции» друг драматурга, он не скрывал слез, «раздумавшись» о прошлом. Убитый вид был у Николая Антоновича Кро-пачева, осиротевшего секретаря Островского. Прибыли в Щелыково А. А. Майков, родные покойного. Было много губернских начальственных лиц. Начало июня было время, когда артисты московских и петербургских трупп разъехались в разные концы страны, и поэтому они не могли приехать, чтобы проститься с любимым драматургом и учителем.

В просторной столовой, укрытый полотняным саваном, со смежившимися навеки глазами, со скрещенными руками на груди, лежал в гробу хозяин дома. Влево от изголовья усопшего, облаченный в стихарь, заунывно читал псалтырь псаломщик церкви в Николо-Бережках Иван Иванович Зернов, тот самый «морской министр», под началом которого любил рыболовничать драматург.