Страница 22 из 34
В. ЛЕМЕШЕВ. Там, где стоит сейчас кинотеатр «Ростов», находился рядом какой-то завод: кирпично-бетонные стены, перекрытия — там был склад, и лежали в нем самые разнообразные материалы. Охранял его румын. Нам, мальчишкам, главное было перескочить забор, а внутри мы уже ходили свободно и выбирали, что надо. Как-то натолкнулись в одном месте на грампластинки, красивые такие, лаком покрытые… Не знаю сам, зачем, но набрал я их. Думаю, где-нибудь понадобятся. И была там пачка этикеток. Взял их и драпанул. А на этих пластинках не было этикеток. И пришла мысль: вырезать их и наклеить. На обороте тех самых этикеток, что я нашел, по кругу стал писать гуашью, это я уже умел делать — у меня рано проявились способности художника. Пишу: «Рио-Рита», «Брызги шампанского». И сверху олифой покрываю, чтобы блестела этикетка. За сутки она высыхает. И тащу на базар. Шли они с молотка — новенькие ведь. Мы загнали с приятелями несколько пачек этих пластинок, но не знали, что же на них записано на самом деле. А потом одному из нас пришла мысль: давайте хоть послушаем, что мы продаем. Нашли у кого-то патефон. И что вы думаете там было? Речь товарища Сталина «Враг будет разбит! Победа будет за нами!». А пластинка, которой мы торговали, была одна и та же. Когда мы услышали эту речь дома у моего друга, его чуть не выдрали за такие вещи. А на рынке, слава Богу, — тишина. Наверное, люди думали: это партизаны орудуют. Кто-то, может, и хотел бы донести, да побоялся: за прослушивание такой записи мог поплатиться и он сам. Так страх неожиданно и по-разному влиял на людей.
Ю. ТУРБИНА. На рынке ходили полицаи. Немцев все боялись — ведь за малейшую провинность — расстрел на месте. Особенно оккупанты зверствовали, если убивали их людей. На 34-й линии, недалеко от лесной школы, убили немца, так они сразу вывели заложников и тут же расстреляли. За одного — 50 человек — стариков, детей — без разбора. В один из таких расстрелов попали и наши друзья.
Что меня настораживало, что немцы делали какие-то прививки. Кто не делал, тому не давали карточки на хлеб. И хлеб был такой черный и мокрый — месиво, его и хлебом-то назвать нельзя, неизвестно, из чего он был сделан. Голод к концу оккупации был такой, что ели все. У нас на Соляном спуске был завод, там лежала кожа. Она была соленая, чем-то пересыпанная, воняла нафталином, и все равно, когда немцы ушли, мы ездили туда на санках за этой кожей. Люди варили ее и ели.
Ш. ЧАГАЕВ. Жила у нас на улице Клава. Женщина лет 25. И жил с ней один немец. Звали мы его «длинный рыжий Ганс». Верзила метра под два. Добряк был. Работал он на заводе «Вулканид» (там был немецкий полк по ремонту автотранспорта) и ездил туда на мотоцикле, так он нас часто катал. В перерыв на обед он приезжал домой к Клаве. У нас был один мальчишка — Женя Дураков — вот такая у него фамилия была. Он нашел где-то немецкую гранату, ручку вывинтил. А взрывная головка осталась. Взрыватель в немецких гранатах был сделан на рукоятке основания. Но этого мы не знали. Собрались в кружочек и хотели посмотреть, что будет дальше. В это время выскакивает этот Ганс, как увидел, что мы делаем, сразу выбил ногой гранату из рук Женьки, повалил нас и придавил сверху своим телом. Раздался взрыв. У него вся спина и ноги поранены мелкими осколками. Поднимается он весь окровавленный, ругается. Женщины выскочили, затащили его в комнату, стали пытаться перевязать. Услышав взрыв, приехали с «Вулканида» немцы. Один офицер, узнав, что же произошло, подходит к Гансу и давай на него кричать. Мы догадались, что он ругает его. А он лежит, стонет от боли. Получил он взбучку и его увезли в больницу, в 5-й роддом. Он находился недалеко от Лензаводского трамвайного парка. Он и сейчас там. А там тогда был госпиталь немецкий. И Клава, и другие женщины к нему ходили, в том числе и моя мать навещала его. Ведь фактически он спас нас от смерти. Он потом вернулся снова к Клаве.
А. КАРАПЕТЯН. Мы, пацаны, почти все время были на улице, и каждый день видели что-то новое. И мы ко всему привыкли. И мы все время были голодные. И мечтали только об одном, как бы поесть. Часами долбили зерно, когда оно было, чтобы сделать какую-нибудь кашицу. Сметали мучку, горькую до невозможности — пыль, собравшуюся по краям. Еду постоянно нужно было искать. В голове роится только одна мысль: что сделать, чтобы поесть. Человек доходил до того, что мог даже убить другого из-за пищи. И мечтали мы не о мясе, не о чем-то другом, а только о хлебе. Как бы накушаться хлеба!
Голод накапливается и начинает менять поведение человека. И даже страх пропадает, когда ты ищешь еду. Почему люди иной раз и на пулю шли. Страх голода — самый жуткий.
С сестрой мы уходили на набережную. Наши уже готовились к штурму города, сосредоточивались на левом берегу. На набережной стояли пустые вагоны, в которых перевозили зерно. Если удавалось в вагон залезть, то можно было намести сумочку ячменя и пшеницы. Немцы прятались за вагонами, а наши обстреливали их из минометов. И вот мы лазили по вагонам с веничком, а пули и мины вокруг свистят. Немцы сидят за колесами и с удовольствием наблюдают, как мы жизнью рискуем. Приходили сюда и старые женщины, и молодые — голод в феврале был уже очень сильный. Мы с сестрой намели один раз сумочку зерна и деру. Дотащили уже до 19-й линии, катит навстречу немец на лошади. Подскакал, увидел. Подогнал лошадь, та голову в мешок опустила и все пожрала. А мы стоим рядом и рыдаем. А без сумочки уйти нельзя — она так нам была нужна.
В. ЛЕМЕШЕВ. Мы лазили в разбитые бомбежкой дома. Пришла зима. Внизу все дрова уже подобрали и нужно было становиться «верхолазом», а это опасно. Летом и осенью нас кормил элеватор. Он был взорван и хлеб сгорел. Сверху хлеб сгорел, но внизу был более или менее нормальный. Мы там делали норы и лазили. Одного мальчишку в такой норе так и засыпало. Пробраться туда было непросто — немцы не пускали.
Н. КОРОЛЕВА. Моему сыну Сергею было в 1942 году 8 лет. Мы жили на Братском, рядом с техникумом. Там немцы получали пайки, и все время стояли машины. Как-то приходит наш сосед, испуганный… «Заберите своего сына, не выпускайте его из дома. Он на борту машины написал: «Смерть немецким оккупантам!» Я его схватил, рукавом надпись стер. Хорошо, что немцев рядом не было — расстреляли бы. Я — Сережу ругать. А он: «Так я же посмотрел вокруг — никого не было».
В. ГАЛУСТЯН. Нас с мамой должны были угнать в Германию. Вышел приказ: отправке подлежали все от 1900 года рождения до 1927. И как раз мама родилась в 1900 году, а я в 1927 г. Но у мамы все время болело сердце. И районный врач Горгелич помогла маме освободиться — дала справку. А мама была великолепная шляпочница. И в знак благодарности сшила врачу две шикарные шляпки с полями, окантованными шелковыми шнурками. По тем временам это была настоящая роскошь.
Я маме сказала: «Ни за что не поеду в Германию!». Я знала, что в Ростове есть партизаны. И хотела уйти к ним. Часто стояла и читала их листовки. В них призывали к сопротивлению фашистам. Еще писали: «Ждите нас! Мы вернемся!» Я ждала — вдруг кто-то из них подойдет и скажет: «Девочка, пойдем к нам». Я хотела даже свое подполье организовать.
Е. СЕРОВ. Как-то я гулял. Подошел ко мне немецкий офицер. Погладил по голове и дал мне кусок белого хлеба с маслом, а сверху был посыпан сахар. Мне показалось, что я в раю.
Н. КОРОЛЕВА. Я была дома, вдруг Сергей, сын, влетает с черного хода и под кровать. И молчит. В это время с парадного постучали. Входит женщина: «Ваш сын моего побил, у него кровь из носа течет». Я ей: «Его нет дома. Когда придет, я его накажу». Она ушла, Сережа вылезает из своего «убежища»: «Ты зачем побил мальчишку?». — «А пусть он меня Геббельсом не называет».
А. ПАНТЕЛЕЕВ. В доме на ночь мы закрывали ставни. И как-то ставень сломался. Вышел я его подчинять. Мне 9 лет, но я один в доме мужчина. В руках молоток, классный такой, дедовский, недалеко стоял румын. Увидел, дал мне пинка и отнял молоток. А жили мы на Ульяновской улице, рядом с немецким штабом. Оттуда выходит офицер. А я стою и реву. Он подошел, догадался, в чем дело. И как двинет румына по морде. Вернул молоток. А позже на нашей улице расстреляли группу ребят.