Страница 21 из 34
И вот я получила свидетельство и вынуждена была идти на биржу труда, а там и угона в Германию жди. Биржа находилась в здании банка на углу Энгельса и Соколова. Вход был с Соколова, но там была еще одна дверь, которая выходила на улицу Социалистическую. Идти от нашего дома у Кировского сквера не больше десяти-пятнадцати минут, и о чем только я не думала по дороге: и о судьбе, и о боге, и о доме, и о своей Вере. Вся жизнь моя перевернулась.
А регистрироваться нужно было обязательно. Захожу. В большом зале стоит несколько столов. И нужно было переходить от одного к другому. Людей много. Я прошла один стол, что-то мне написали на бумажке, т. е. документ уже отметили. Смотрю коридор. Я потихоньку — туда. Это как раз был выход на Социалистическую. А у меня в квартале оттуда жила подруга. Я к ней побежала. Мне показалось, что я бежала целую вечность. Думая: лишь бы никто не окликнул, не остановил… Три дня, не вставая, я лежала у нее на полу. Пронесло.
Как только немцев вышибли из города, я пошла пешком в деревню и привела Веру. У нее до сих пор на свидетельстве о рождении стоит штамп о ее смерти.
Е. ДЖИЧОЕВА. Иногда мы с мамой ходили гулять по городу. И вот как-то попали в Кировский сквер. Памятник Кирову лежал на земле, его поднятая рука была устремлена в небо — он лежал на спине. И в глазницах стояла дождевая вода, а казалось, он плакал…
В. ЛЕМЕШЕВ. Отца выдали дворовые, его забрали в тюрьму и потом там расстреляли, хотя он был инвалидом. Мама ушла на менку и пришла только через два месяца. Нужно было жить самому, так началась моя самостоятельная жизнь. Мы с моими закадычными друзьями Ваней Селигениным, Володей Чеботаревым ходили на промыслы. Началось у нас добывание еды, и мы везде шастали в ее поисках. У нас, ребят, была коммуна, община. Все вместе добывали и ели вместе. Дома нас никто не ждал. В глубине нашего двора, а это были дома энергетиков на Семашко, была будка. Это был наш штаб. Из рогаток убивали воробьев. Иной раз и голубь перепадал. На штыках их жарили. Варили кашу. Получался роскошный харч. Нас спасала находчивость. У нас были гранаты и толовые шашки, и мы ходили подальше на реку, за Заречную, глушить рыбу. Правда, несколько ребят из-за неосторожности погибло, покалечилось. Взрывчатка — вещь не для детей. Но учились, жизнь заставляла. Когда пришла мама, ее на работу из-за ареста отца не брали, ни на какую — даже уборщицей. Я все научился делать своими руками. В столярке кое-что соображал. Электродело рано узнал — от отца. И тоже, как и он, мечтал стать электриком. Любил рисовать, лепить — все это пригодилось. Делал ножики, коптилки. Как-то прикатил с друзьями рулон бумаги. И стали сшивать тетрадки. А мне-то всего девять лет!
А. КАРАПЕТЯН. Мы, мальчишки, помогали женщинам возить вещи на менку: в Александровку, до Багаевки. Собирается их 10–15, и мы, тачечники. Вот эпизод. Премся по пыльной дороге. Скачут навстречу два немца на лошадях — цок, цок… Останавливаются, смотрят на женщин. А те надевали косынки по самые глаза, размазывали лица, чтобы пострашнее выглядеть да постарее. Немец выбрал одну — и в хату. Писк, крик. Он ее изнасиловал, а второй рядом стоит с нами, караулит вроде. Она вышла, обтрусилась. Женщины ее пожалели. Поплакала она, и мы дальше двинулись.
Ш. ЧАГАЕВ. На нашей улице было 18 парней и мальчишек разного возраста, от семи лет и до шестнадцати. Была там такая знаменитая фамилия — Зуевы, два брата. Они всеми верховодили, были настоящими лидерами. Но были очень шкодливы, хулиганисты — держали всю улицу в своих руках.
В конце августа нас, всех школьников, собрали, мы учились в 64-й школе. Были и старые преподаватели, появились и новые. Что было странно: повесили в школе такую табличку: у каждого учителя стояло его социальное положение — скажем, дочь священника, сын прокурора и так далее. Пришел немец из зондеркоманды, наверное, из тех, кто занимался экономическими и политическими вопросами. Он и директор школы (я его уже не помню) собрали всех родителей. Они рассказали, какие будут преподаваться предметы, причем, уроков немецкого языка было очень много. Историю мы должны были учить до 17-го года. Требование: портреты всех вождей должны были быть заклеены. Это было первое условие. Если кто-то не слушался, учитель имел право бить по рукам линейкой или указкой.
Так вот эти два брата Зуевы (а они были более великовозрастные) принесли в школу противотанковую мину. И рядом со зданием школы, в простенке, начали ее разряжать. Мина взорвалась во время наших занятий. Их разнесло на мелкие кусочки.
Мы собирали их по всему двору и даже на крыше. Сразу в школу пришли саперы и через переводчика сказали: «Родители будут нести ответственность вплоть до расстрела, если кто-то принесет в школу взрывчатые вещества». Но оружия у мальчишек было много. У меня одного был пулемет, несколько наганов, гранаты были. У нас из 18 мальчишек на улице к концу войны осталось только трое, остальные погибли. Как в песне: «Нас оставалось только трое из 18 ребят». Эдик Гутовский, Витя Шурупов и я. Двоих парней за то, что они занимались воровством, немцы застрелили на месте. У нас на окраине стояли части армии Гота, которые шли на выручку к Паулюсу. Чего только у них не было в машинах, особенно много было продовольствия. Мы это дело узнали. Там, где немцы сами что-то давали, все было нормально. Они очень не любили когда кто-то лазил. И вот один из старших парней (звали его Женя, «сопляк» мы его называли) залез в машину, взял коробку и давай оттуда в сумку все перекладывать. А когда вылезал, немец его увидел. Он достал парабеллум и расстрелял его прямо в машине. Это было у нас на глазах. После этого никто даже близко не подходил. У меня однажды было так: один немец рассыпал на земле солдатские вилки, собирал, собирал, а потом бросил. И то, что было далее рассыпано возле машины, мы не подходили и не брали.
Ю. ТУРБИНА. Биржа была на Большой Садовой, в здании Госбанка. Всем молодым людям нужно было встать на учет и ходить на регистрацию. На учет, по-моему, брали с 14 лет, мне было 15, и я стояла на учете. Мне подсказали, как можно было избежать угона. Я на правую руку (мне так было удобнее) капнула соляную кислоту, а затем положила в ранку чеснок. И растравила руку. Рука стала сильно болеть, в организме начался авитаминоз, он не мог сопротивляться и заживления практически никакого не было. Но все равно на бирже нужно было появляться. Врач там была по фамилии Селезнева (если она еще жива, пусть это почитает). Она многих отправляла в Германию безжалостно, была жестоким человеком. Работала на немцев с полной отдачей. И мне на комиссии она сказала: «Ничего страшного, дорогой заживет!» А у меня рана была уже до кости, до сих пор сохранился шрам. А что такое дорога? Телятники, в них увозили в Германию… Но я была везучая. Мне удалось в очередную явку свою карточку не вернуть в регистратуру, а забрать с собой. Я была очень коммуникабельная, и я заморочила голову в регистрации своими разговорами и под шумок припрятала эту свою «историю болезни». Меня после этого уже не тревожили, так как на бирже не осталось документов. А наш староста по 32-й линии, где я жила, армянин Сандавчиев был очень добрым человеком и меня «прикрыл». А моей подружке Зое Тимофеевне Тягусовой удалось уехать в деревню. Она останавливалась то у одних родственников, то у других — а из деревни особенно не брали на работу в Германию. Потому что в деревне нужно было тоже работать.
Ш. ЧАГАЕВ. У меня была тачка. Я с ней и промышлял. Подбирали куски угля, подметали угольную пыль, рубили, где можно было, дрова, короче, промышляли, что Бог пошлет. Были у меня мешок, складная немецкая лопатка саперная, топор и фляга — мое хозяйство. Особенно нравилась мне фляжка. У нее стаканчик сверху одевался. И она была в фетровом чехле: для того, чтобы летом лучше сохранялся холод, а зимой — тепло. Все для солдат было продумано. У меня был еще ранец. Он был оторочен телячьим мехом. Я взял его, когда немцы уходили из Ростова, бросили его. А такие ранцы были только у эсэсовцев. Этот ранец у меня был до 56-го года. Я даже нашу службу в армии с этим ранцем проходил. А потом отдал его в музей.