Страница 8 из 13
Павлик дал ему спички, все еще недоуменно глядя вслед уехавшему «газику».
— Ты что же, товарищ ефрейтор, хлеб у нас отбиваешь? — усмехнулся носильщик. — Мы думали, ты родственник ему, а ты, значит, решил подзаработать?
— Ехали вместе, — вяло сказал Павлик. — Попросил помочь. Кто он такой, я и не понял…
— Темнишь, солдат! Не понял, кто такой. Это же барыга. Частенько сюда ездит. Сейчас вот помидоры привез, а они в цене на рынке. Чего ты морщишься, или недоволен? Напрасно. Заплатил он тебе, можно сказать, по-фраерски.
6
На площади Тевелева Павлик вышел из троллейбуса. Что-то очень уж чужим, незнакомым выглядел город из окна троллейбуса. Неужели все так изменилось за полгода? В этом надо было удостовериться.
Утренние запахи слегка кружили голову. Пахло мокрым асфальтом, автомобилями, цветущей резедой из сквера.
Он шел Сумской, стуча по асфальту подошвами кирзовых сапог, и удивленно задирал голову: ему в самом деле многое теперь казалось новым, незнакомым. Просто непонятно, как мог он раньше не замечать эти резные барельефы на стенах домов, причудливые решетки балкончиков.
Судя по витринным отражениям, он вполне прилично выглядел. Ладно пригнанная гимнастерка с аккуратно вшитыми погонами, новенький ремень с надраенной бляхой, отутюженная, лихо сидящая на голове пилотка. За все это надо было благодарить Марфина, который накануне отъезда весь вечер «экипировал» Павлика. Потом еще придется разбираться, чей ремень, пилотка, сапоги. Хотя сапоги-то Энвера Азизбекова, это Павлик хорошо помнил, потому что щеголеватый аварец почти насильно вручил ему еще и бархатку («сапоги без бархатки превращаются в грязные колеса»).
На углу Совнаркомовской Павлик зашел в телефонную будку — позвонить матери, предупредить. Бросил монету, подумал и набрал номер Нины.
— Алло, алло! — Павлик сразу узнал голос Нины.
— Здравствуйте, Нина Николаевна! — сказал Павлик басом. — Вы что сейчас делаете?
— Готовлюсь к экзамену. А кто это говорит?
— К какому экзамену?
— По режиссуре. А кто это говорит?
— Это говорит… друг вашего товарища. Того самого товарища, которого вы любите.
— Чепуха, — сказала Нина. — Никого я не люблю.
— Как это не любите? Вы же ему писали об этом. И еще писали о метаморфозах, которые делают любовь цельной и трепетной, как заячий хвостик.
— Ой! — испуганно вскрикнула Нина. — Павка, это ты?
— Конечно, я. Приехал в командировку. Один. На три дня. Возвращаюсь в пятницу, поездом в четырнадцать тридцать. Сейчас иду домой. Позавтракаю и отправлюсь по делам. Вечером буду свободен. Все.
— Ой, какой ты молодец, Павка! Только зачем все сразу выпалил? Надо было постепенно: я бы спрашивала, ты отвечал.
— Некогда, — сказал Павлик. — Очень спешу.
— Все-таки ты балда, испугал меня. Теперь я в состоянии психического шока и не смогу заниматься. Я же говорю: надо было постепенно.
— Ну не сердись, Нинок. Сосредоточься и работай. Вечером встретимся.
В свой дом Павлик вошел не через парадное, а с соседнего переулка через гулкий, залитый асфальтом двор. Здесь каждая трещинка, каждый выщербленный угол были накрепко связаны с недалеким и далеким уже детством. Павлику нравились стихи знакомого поэта: «И я не вижу ничего плохого, что мы росли на каменном дворе».
Он взбежал на пятый этаж и, прислушиваясь к мягким толчкам сердца, долго разглядывал знакомую дверь. Внизу еще сохранились закрашенные царапины от надписи: «Пашка Рыбинзон дурак».
Дверь открыла мать. Она была без очков и потому с минуту щурилась, удивленно разглядывая длинношеего солдатика с лихо торчащим из-под пилотки вихром. И вдруг прижала руки к груди, прислонилась к косяку.
— Паша…
Потом были бесконечные расспросы, материнские вздохи и теплые материнские ладони на его затылке — все время, пока он торопливо завтракал на кухне, с завидным солдатским аппетитом уплетая омлет, кашу, печенье и всякие другие сладости.
— Как ты возмужал, Пашенька, — удивлялась мать. — Плечи-то стали какие крутые.
— Ведь мы же занимаемся спортом. Гири, штангу выжимаю. И каждый день тренировки по самбо. Так у нас положено.
— Самба — это что-то латиноамериканское?
— Да нет, — рассмеялся Павлик. — Это спортивная борьба. Самбо — сокращенно, а полностью будет: самооборона без оружия. Нападают, например, на тебя с ножом, пистолетом. Ты перехватываешь руку, прием, удар — и противник «собирает спички».
— Какой ужас… — сказала мать.
— Ма, тут один попутчик пытался доказать, что Дон-Кихот был сумасшедшим.
— Глупости, — сказала мать. — Дон-Кихот был человеком большого благородства. К сожалению, некоторые этого не понимают. Вот недавно один паренек написал в сочинении: «Донкихотство, рыцарство — устаревший хлам». Ну, это просто мальчишеская бравада.
Спохватившись, она побежала в коридор, к холодильнику, и вернулась с двумя свежими огурчиками и запотевшим помидором.
— У Симы Владимировны храню. Холодильник у нее большой, хватает места и для меня.
— Огурцы я съем, а помидоры не буду, — сказал Павлик.
— Почему? — удивилась мать. — Ты ведь всегда любил помидоры, особенно томатный сок.
— Томатный сок я и сейчас люблю, — сухо сказал Павлик.
Он аккуратно надвое разрезал огурцы, посолил и подвинул матери. А на запотевший рыжий помидор посмотрел с ненавистью.
— Сколько они сейчас стоят на базаре?
— Дорого, — сказала мать. — Они пока привозные. Я брала третьего дня. По пять рублей за килограмм.
— Ого! — изумился Павлик. — Сорок на пять будет двести. Двести на пять — тысяча. Тысяча «рэ». Идиот! — сказал Павлик.
— Кто идиот?
— Я, — спокойно сказал Павлик. — Ты не сердись, ма, но мне-то виднее. Не смог я, понимаешь, правильно сориентироваться.
— А ты все такой же, Паша… Да, кстати, почему не написал о своем новом звании? У тебя, кажется, сержантские нашивки?
— Это не сержантские, — хмуро сказал Павлик, испугавшись, как бы мать не вздумала расспрашивать, кем он командует. — Я просто ефрейтор. Отличный солдат.
Мать с гордостью потрепала его непослушный вихор.
— Отличный солдат — чувствуешь, как звучит? А вот в школе ты отличником не был.
— Ну, мало ли в школе… Армия, ма, совсем другое дело.
Поднявшись из-за стола, Павлик поблагодарил мать и стал собираться.
— Уже уходишь?
— Извини, ма, — сказал Павлик. — Еду выполнять задание. Вечером вернусь.
— Может, тебе нужны деньги?
— Что ты! Какие деньги нужны солдату? — притворно-равнодушно сказал Павлик, нащупывая в брючном карманчике-пистоне «заработанную» десятку. Странное дело: она назойливо похрустывала. Он ведь помнил, какой была она затертой и грязной. А все равной хрустела.
— Ну, ну, — сказала мать. — Поезжай. Но, по-моему, кроме всего прочего, ты научился еще и хитрить.
Через полчаса Павлик был на вокзале. Электричкой надо было ехать минут двадцать пять, потом идти пешком через лес, чтобы добраться до питомника. Так ему объяснил майор Вилков, когда инструктировал перед отъездом.
Он сидел в пустом вагоне и думал, что в поездах действительно есть нечто такое, от чего смещаются обычные представления. Может быть, это новизна, обилие неожиданностей! Ты идешь им навстречу, ищешь их, и они приходят и удивляют. Говорят: «надо быть всегда готовым к неожиданностям». Но если ты готов к ним, какие же это неожиданности? Тогда это просто неинтересно. Наверно, имеются в виду скверные неожиданности. Например, то, что его назначили собаководом? Сначала это, пожалуй, было и плохо, но потом ведь обошлось. Встреча с барыгой-музыкантом? Как сказать? Тут, кроме неприятного, есть и поучительное.
Может быть, просто он еще не встречался с настоящими неожиданностями?
А вступительные экзамены в институт, на которых он срезался осенью прошлого года? Нет, скорее это была неожиданность для матери. Сам-то он предполагал, даже был уверен, что срежется, особенно по математике. А вообще не очень-то и хотелось поступать в институт. Не в этот, политехнический, а вообще в институт. Весь этот ажиотаж с поступлением казался неестественно раздутым, притворно-трагическим, как будто речь шла о жизни и смерти. Он не понимал, почему он должен обязательно идти в институт. А может, он хотел осмотреться, определить для себя что-то конкретное?