Страница 23 из 71
Guardate, Mosca!
В конце 70-х годов ко мне неожиданно обратился дружественный редактор из ведущего интеллектуального журнала с просьбой написать о книге Умберто Эко — я был единственным ее владельцем в Москве. Я согласился, но заранее оговорил, что никакого марксизма-ленинизма у меня не будет. Он сказал, что марксизма у них хватает в других разделах, а от меня требуется профессиональная рецензия, каковую они спокойно опубликуют без купюр.
Ну, без купюр — это положим. Статью прочитал Главный, и она ему даже понравилась. (Это впервые что-то мое понравилось Главному с простой крестьянской фамилией Фролов.) Но он потребовал выкинуть множество сомнительных имен вроде Сталина и Троцкого, а также придрался к частоте упоминаний о Романе Якобсоне, разрешив употребить эту крамольную фамилию не более двух раз. Тогда я прибег к криптографии и насытил текст прозрачными отсылками к якобсоновским работам, в том числе к его анализу предвыборного лозунга I like Ike («Я люблю Айка»), протащив таким образом еще и Эйзенхауэра.
Статья постепенно двигалась в печать, когда мой знакомый младший редактор позвонил мне и от имени уже не партийного Главного, а прогрессивного Ответственного (с, наоборот, незабываемой кавказской фамилией), сообщил, что статью надо будет сократить почти вдвое. Свое изумление я выразил — для передачи Ответственному — в столь язвительной форме, что тот счел необходимым принять меня лично.
Выслушав его аргументы (не помню их, да они и не интересны — дело не в них, а в демонстрируемой ими власти, и отвечать на них можно тоже только силой), я сухо указал ему на историю нашей договоренности о рецензии (размер, содержание, сроки), договоренности, систематически журналом нарушаемой, вопреки, кстати, его возвышенно-философскому названию и либеральной репутации. Спор затянулся, и Ответственный сказал что-то в том смысле, что он занят. Я немедленно парировал, подчеркнув, что я и сам человек занятой, профессионал (за какового они меня, собственно, и брали), и мне проще выбросить рецензию в корзину, чем продолжать эту дискуссию с людьми, не отвечающими за свои слова. В разговоре с интеллектуалом, выступающим в роли Ответственного, это был неотразимый ход, и рецензия вышла в заказанном размере.
Я люблю ее. В ней я первым предложил ввести в русский язык слово privacy. (Кажется, оно все еще не позаимствовано, хотя от маркетингов, дилеров и киллеров рябит в глазах.) Эко в дальнейшем приехал в Москву и обнаружил знакомство с моей рецензией, в частности — с критикой неточности его методов.
— Ты не обиделся? — спросил я его.
— Наоборот. Итальянские коммунисты любят обвинять меня в чрезмерном техницизме, а теперь я им говорю Guardate, Mosca! («Смотрите — Москва!»).
Ответственный тоже в какой-то мере прославился, но потом умер. Младший стал уважаемым ученым. Эко тоже жив и знаменит донельзя. Главный возвысился было при перестройке, но с тех пор о нем не слыхать. Автор уехал и приезжает ругаться с новыми редакторами…
Чем хуже, тем лучше
В 1968 году Юра Щеглов хотел поехать на симпозиум по семиотике в Варшаву, но в Институте восточных языков, где он преподавал язык хауса, ему не дали характеристики, мотивируя это тем, что он мало внимания уделяет общественной работе. Это была стандартная формула, означавшая, что начальство не считает сотрудника «идеологически выдержанным», то есть попросту «своим», характеристика же требовалась даже при поездке по частному приглашению. Поехать Юра, собственно, не очень и стремился, но отказ он воспринял как оскорбление, и на другой день я встретил его около кабинета ректора ИВЯ Ковалева со следующим заявлением, написанным зелеными чернилами, в руках:
«Прошу освободить меня от работы в ИВЯ. Моя просьба вызвана намерением сосредоточиться в дальнейшем исключительно на общественной работе».
Текст я оценил, но все-таки убедил Юру облечь свой протест в более традиционные формы. В результате с начальством был достигнут компромисс, и в следующий раз, через год или два, характеристику выдали.
Перед поездкой, на этот раз совершенно уже частной, Юра стал советоваться со мной, бывавшим в Польше несколько раз, и я, среди прочего, сказал, что следовало бы повидать директора Института литературных исследований профессора Марию-Ренату Майенову, столько сделавшую для советских семиотиков, в том числе и для нас с ним. Видно было, однако, что эта перспектива (как и вообще любые предписываемые долгом контакты) ему не очень улыбается.
Он поехал и вскоре вернулся, даже не отбыв дозволенного месячного срока целиком. Рассказывал о поездке кисло.
— Ну а у Майеновой ты был?
— Был.
— Ну и как?
— Она, конечно, дама европейского воспитания. Была со мной в высшей степени любезна.
— В твоих словах чувствуется холодок.
— Почему? Я нанес ей визит, на котором ты настаивал, и он прошел вполне гладко.
— Но этим все и кончилось?
— К тому же, ее интересовал не столько я, сколько разные московские коллеги. Особенно она была озабочена судьбой А. (подписанта, которому грозило увольнение с работы).
— Ну, ты ей рассказал?
— Видишь ли, я не имел ни малейшего представления о том, как обстоят дела у А. Но по ее интонации я понял, что чем хуже положение А., тем это лучше для нашего с ней разговора, и постарался, как мог, обрисовать все в самом черном свете. По-моему, она осталась довольна.
Ошибочное сочинение
Когда мы с Юрой Щегловым писали нашу первую совместную статью по поэтике, воскрешающую русский формализм, мы обычно работали у него дома, в квартире на Каляевской, где он жил с отцом. Константин Андреевич, человек далекий от будней гуманитарной науки, как-то сказал:
— Вот вы стараетесь, пишете, а кто знает, может, спорить будут, скажут, неверно, ошибочно… А?
Юра ответил:
— Наверняка скажут. Но дело в том, папа, что авторы так называемых спорных, ошибочных сочинений и сами редко заблуждаются на этот счет. Они заранее знают, что плоды их трудов окажутся ошибочными, и изо всех сил стараются написать как можно поошибочнее. Их беспокоит только одно — чтобы их ошибочное произведение увидело свет.
(Юру очень забавляло слово «спорный» в значении «официально отвергнутый». Он повторял: «Спорная симфония, в ней много спорных тактов». Вспоминается знаменитый отзыв о Моцарте: «Слишком много нот!»)
Статья эта таки вышла — в «Вопросах литературы» (1967, № 1), куда мы предложили ее по совету В. В. Иванова, сказавшего, что там один «чудесный грузин» (знаменитый первый отзыв Ленина о Сталине) — С. В. Ломинадзе — организует публикацию материалов о структурализме. Перипетии продвижения статьи в печать заслуживают описания.
На стадии верстки Ломинадзе (отсидевший в свое время в Гулаге за отца — согласно сталинскому «Краткому курсу», «морально-политического урода») приглашает нас к себе и показывает места, которые «не пойдут». Мы будем их исправлять, а он носить к Главному на утверждение. Самого же Главного (чуть ли не члена ЦК), подобно кантовской вещи в себе, нам видеть не дано.
Начинается челночный процесс доводки, этакий раунд эзоповско-киссинджеровской дипломатии.
— Вот вы тут пишете: «посмотрим, что было сделано в этом направлении русскими формалистами». Этого Он не пропустит.
— Но ведь в этом весь смысл статьи?! Почему вы нам раньше не сказали? Если этого нельзя, мы забираем статью.
— Забирать не надо, но писать об этом на первой странице тоже нельзя. Вы придете к этому где-нибудь в середине или в конце. Он читает в основном начало, а остальное так, пробегает.
— Ну хорошо, тогда напишем: «… учеными ОПОЯЗа».
Младший уходит к Главному и вскоре возвращается с известием, что ОПОЯЗ, увы, не годится. Этот эвфемизм давно раскрыт, к тому же заглавные буквы так и лезут в глаза. Тогда мы предлагаем «науку 20-х годов». Но Главного не устраивает и это, ибо получается нежелательное выпячивание 20-х годов как некой идеальной эпохи в укор современности; да и цифры торчат. Мы готовы дать числительное «двадцатых» прописью, но этого мало.