Страница 131 из 143
Мы приехали в Париж за десять дней до последнего германского наступления, которое полностью изменило соотношение сил в войне. Избавившись, наконец, в результате большевистского переворота от военного давления со стороны России, немцы сконцентрировали все свои быстротающие военные силы на западе, и Людендорф, как и Гинденбург, предприняли несколько отчаянных попыток прорвать оборону союзников. Но было уже слишком поздно. Теперь немцам противостояла новая англо-франко-американская армия под объединенным командованием генерала Фоша, армия, значительно превосходящая германскую как в огневой мощи, так и в обеспеченности продовольствием, авиацией и военной техникой. Немцы теперь к тому же фактически сражались в одиночку, так как Австрия и Турция, по сути дела, вышли из игры. Объективно говоря, победа союзников была обеспечена, однако Францию по некоторым причинам разъедали сомнения, и она была склонна выждать и посмотреть, как пойдут дальше дела.
Париж в те дни был великолепен; то было время, когда на улицах города более чем когда-либо прежде ощущалась глубокая преданность людей своей родине, ее прошлому, ее великому будущему. Время от времени на город совершали налеты германские самолеты, то и дело по парижским домам и бульварам с расстояния в 50–70 километров начинала бить пушка, прозванная «Большой Бертой».
В этих условиях поведение Клемансо рождало в правительственных кругах, даже среди его ближайших друзей, настроения настоящей паники. Клемансо в тот период был в политическом мире абсолютно одинок. Лишь немногие из французских депутатов мирились с его «диктатурой», хотя человек с улицы горячо верил, что «Старый Тигр» не оставит его в беде.
Без сомнения, французское правительство хорошо понимало цели моего приезда в Париж и уже в первые дни моего пребывания там меня посетил помощник и доверенное лицо Клемансо Ж. Мандель, который пригласил меня посетить на следующий день военное министерство. Именно там Клемансо обычно принимал посетителей.
Мандель дал мне понять, что подготовка к контрнаступлению против немцев идет полным ходом и что, хотя «старик» чрезвычайно занят, он решил не откладывать нашу встречу. По словам Манделя, Клемансо с огромным интересом следит за развитием событий в России, а также за моей деятельностью и хотел бы повидаться со мной. Это была хорошая новость, однако меня не покидали мрачные предчувствия относительно успеха моей миссии в свете тех фактов, о которых я недавно узнал.
Наша первая встреча с Клемансо состоялась утром 10 июля. На ней присутствовали французский министр иностранных дел Стивен Пишон и В. Фабрикант, которого я пригласил с собой на тот случай, если меня подведет мой французский. Клемансо, пожилой полный человек с глазами-бусинками под густыми бровями, сидел в глубоком кресле за столом возле двери. Когда я вошел, он встал и, вперив в меня пытливый взор, протянул через стол руку со словами: «Рад видеть Вас. Садитесь и расскажите, чем я могу быть полезен».
Мне очень понравилась незатейливость его приветствия, в котором не было дежурных фраз. Было очевидно, что у будущего рёrе de la victoire[303] не было времени для пустых формальностей.
Оставив в стороне необязательные подробности, я обрисовал ему положение в России и изложил цель своей миссии. Он спокойно слушал, постукивая своими тонкими, артистичными пальцами по стоящему на столе пресс-папье. Однако стоило мне упомянуть об обещаниях французского правительства, изложенных в Москве, — помощь вновь создаваемому русскому правительству и поддержка в борьбе с общим врагом, Германией, — он прервал меня и голосом, в котором одновременно звучали и удивление, и возмущение, заявил, что впервые слышит об этом, и, обратившись к Пишону, спросил, знал ли что-нибудь он. Пишон поспешил пробормотать: «Нет».
Помедлив мгновение, Клемансо, улыбаясь, повернулся ко мне и, желая снять напряжение, сказал, что в этом вопросе, судя по всему, произошло какое-то недоразумение. Конечно же французское правительство окажет патриотическим силам в России всю возможную помощь, а он, со своей стороны, крайне рад побеседовать со мной и лично от меня узнать все новости.
Заканчивая беседу, мы договорились о дате следующей встречи. Я также получил разрешение французского министерства иностранных дел отправить в адрес генерального консула в Москве шифрованное сообщение для передачи нужному человеку.
К сожалению, столь идиллическое положение длилось недолго. Должно быть, уже во вторую нашу встречу с Клемансо, когда мы обговаривали с ним содержание моего последнего сообщения в Москву, он протянул мне каблограмму от государственного секретаря США Лансинга. В ней говорилось: «Считаю поездку Керенского в Соединенные Штаты нежелательной». С трудом сдерживая себя, я спокойным голосом сказал Клемансо: «Господин премьер, в настоящее время у меня нет намерений отправиться туда». И это было правдой, ибо в то время, в 1918 году, хоть у меня и был на руках паспорт с правом посещения Соединенных Штатов, я конечно же не планировал поездки в Америку и, насколько я знаю, с просьбой о визе для меня никто не обращался.
Каблограмма Лансинга привела меня в полное замешательство, которое, впрочем, длилось недолго. Через несколько дней я узнал разгадку. Мои встречи с Клемансо вскоре прекратились, хотя это никоим образом не было связано с каблограммой.
14 июля, в день национального праздника Франции, у Триумфальной арки должен был состояться торжественный парад, на котором обычно присутствовал дипломатический корпус. Для участия в нем были вызваны подразделения союзнических войск. Вечером в канун парада были неожиданно аннулированы приглашения, посланные русскому поверенному в делах Севастопуло и военному атташе графу Игнатьеву. Чиновник, явившийся забрать приглашения, объяснил, что они были посланы вследствие недоразумения. Позднее стало известно, что командующий русскими военными подразделениями во Франции генерал Лохвицкий не получил просьбы направить русский полк для участия в параде. Военный атташе немедленно посетил начальника французского штаба, с тем чтобы выяснить, что все это значит. Ему было заявлено, что русские представители и воинский контингент не получили приглашения участвовать в церемонии, поскольку «Россия стала нейтральной страной, заключившей мир с врагом Франции, а друзья наших врагов — наши враги». Граф Игнатьев, находившийся во Франции с самого начала войны и в отношениях с союзниками всегда поддерживавший Францию, немедленно возвратился в русское посольство и стал настаивать на том, чтобы Севастопуло посетил министра иностранных дел Пишона и убедил его отменить распоряжение, оскорбительное, по его мнению, для русских. Севастопуло решительно отказался. Тогда Игнатьев отправился ко мне и рассказал о случившемся. Он был убежден, что я, как бывший военный министр и Верховный главнокомандующий, смогу защитить честь России.
Было это в полночь 14 июля — час начала последнего наступления германских войск, провал которого ознаменовал крах Германии. Готовясь к предстоящей встрече с Клемансо и Пишоном, я набрасывал сообщение для передачи в Москву, но теперь, после прихода Игнатьева, это сообщение теряло всякий смысл.
Когда на следующий день я вошел в кабинет Клемансо, я впервые увидел его спокойным и улыбающимся. Он только что получил вести с фронта, что все германские атаки были отбиты. Теперь он уже был уверен в скорой победе.
— Ну что ж, посмотрим, что вы пишете, — сказал он весело, протягивая руку.
Я колебался, не в силах скрыть своего расстройства. Заметив это, он нахмурился.
— Могу ли я, господин премьер, задать вам один вопрос? — произнес я.
— Да, конечно.
— Почему начальник вашего штаба заявил русскому военному атташе, что ни он, ни русские войска не приглашены для участия в параде 14 июля, поскольку Россия — нейтральная страна, заключившая мир с врагами Франции? Я надеюсь, что вы не разделяете столь необоснованной точки зрения.
303
Отца победы (фр.).