Страница 124 из 143
Учредительное собрание должно было открыться 5 января 1918 года и, казалось, все идет по намеченному мною плану. Через три дня я надеялся быть в Таврическом дворце, на открытии собрания. 2 января меня посетил член фракции эсеров в Учредительном собрании Зензинов. Завязавшаяся беседа, поначалу очень дружеская, вскоре обернулась ожесточенным спором. Я и сегодня с болью вспоминаю тот разговор. Я сказал ему, что считаю своим долгом присутствовать при открытии Учредительного собрания. Хотя у меня и не было пригласительного билета в Таврический дворец, я рассчитывал, изменив внешность, пройти по билету какого-нибудь малоизвестного депутата из провинции. Я рассчитывал на помощь в получении такого билета, самонадеянно понадеявшись, что мои друзья в Учредительном собрании позаботятся об этом. Но они наотрез отказались. Зензинов заявил, что мое появление на открытии сопряжено с огромной опасностью, и я не имею права идти на такой риск. Он особо подчеркнул, что я главный враг большевиков. Я возразил, что сам волен распоряжаться своей жизнью, что он не сможет переубедить меня и что я уверен в правильности своего решения. Если бы меня заточили в Петропавловскую крепость, тогда я физически не смог бы присутствовать на открытии собрания, а, коль скоро я на свободе, мой долг — быть там. Я напомнил ему о статье, которая под заголовком «Судьба Керенского» появилась 22 ноября 1917 года в газете эсеров «Дело народа».
«Недавний официальный глава Российской республики и революции должен сейчас где-то скрываться и скитаться, а имя Керенского сделалось почти запретным именем согласно повелению тех, кто захватил вооруженной рукой власть в государстве.
Сейчас Керенский ушел из политической жизни, но с созывом Учредительного собрания он к ней вернется. И тогда он даст отчет в своей деятельности народу, который в Учредительном собрании сумеет оценить по заслугам все положительное и все отрицательное, что имелось в политической деятельности А. Ф. Керенского за все восемь месяцев его работы в качестве одного из министров, а позднее и председателя Временного правительства русской революции».
Я сказал Зензинову, что именно за этим я и приехал: отчитаться в своей работе и деятельности. Задумавшись на минуту, Зензинов заметил: «Положение в Петрограде коренным образом изменилось. Ваше появление в Учредительном собрании будет концом для нас всех». «Не будет, — возразил я. — Я приехал спасти вас. Я стану мишенью яростных атак и на вас даже не обратят внимания». Тотчас же, почувствовав бестактность такого аргумента, я поделился с ним своими истинными намерениями, взяв с него слово, что он никому не расскажет о них до моей смерти. Должно быть, мой план[295] показался ему безумным, однако растрогал его до слез, и, пожимая мне на прощание руку, он сказал: «Я обсужу его с друзьями».
Однако это был лишь жест дружбы, и Рубикона смерти я не пересек. Когда он вновь пришел на следующее утро, разговор наш протекал в более спокойных тонах, и я даже не пустился в спор, когда он передал мне окончательный ответ: «Нет». Я лишь сказал, что крайне огорчен решением не проводить вооруженной демонстрации и что, на мой взгляд, Учредительному собранию не следует без боя сдавать свои позиции. Будучи сторонником строгой партийной дисциплины и в то же время глубоко порядочным человеком, Зензинов искренне согласился с моим мнением и добавил, что такой же точки зрения придерживается его партийная фракция в Учредительном собрании. Я поинтересовался, кого собираются избрать председателем Учредительного собрания, и был поражен, услышав, что речь идет о Викторе Чернове. Все, кто знал этого способного и преданного партии человека, должны были понимать, что не ему следует выступать от имени всей России. Я горячо просил Зензинова сделать все, что можно, лишь бы не допустить избрания Чернова на столь ответственный пост. Я молил найти другого человека, быть может, менее известного и менее одаренного, но обладающего большей силой воли и в большей степени отдающего себе отчет, что переживаемая нами трагедия — результат предательства стремлений и идеалов свободы, во имя которых боролись и жертвовали своими жизнями многие поколения в России. Я снова и снова повторял это каждому из тех немногих, кто посетил меня в эти последние два дня перед открытием Учредительного собрания.
В критический день 5 января столица выглядела так, словно в ней ввели осадное положение. За несколько дней до этого большевики создали так называемый Чрезвычайный штаб, а весь район вокруг Смольного был передан под юрисдикцию приспешника Ленина Бонч-Бруевича. Район же вокруг Таврического дворца был отдан в ведение большевистского коменданта Благонравова. Сам дворец был окружен вооруженными до зубов войсками, кронштадтскими матросами и латышскими стрелками, часть которых расположилась внутри здания. Все улицы, ведущие ко дворцу, были перекрыты.
Нет нужды описывать это первое и последнее заседание Учредительного собрания. Возмутительное поведение ленинских головорезов в отношении «избранников народа» многократно описывалось теми, кому довелось пережить те ужасные часы 5 и 6 января. Ранним утром 6 января Учредительное собрание было разогнано, с применением грубой силы, а двери Таврического дворца — закрыты. На мирных людей, которые собрались, чтобы выразить поддержку Учредительному собранию, обрушился шквал ружейного огня.
За легкой победой большевиков над Учредительным собранием почти сразу же последовало убийство двух бывших министров Временного правительства от партии кадетов — Шингарева и Кокошкина, которые не присутствовали на открытии Учредительного собрания, поскольку содержались под арестом в Петропавловской крепости. Поздно вечером 6 января их перевели в Мариинскую больницу, где поместили в специальную палату, охранявшуюся солдатами. В ночь на 7 января ворвавшаяся в палату под предлогом смены караула банда большевистских солдат и матросов заколола штыками двух лежащих в постелях больных людей, которые всю свою жизнь посвятили служению свободе и демократии.
9 января Максим Горький опубликовал удивительную статью об этих событиях, которая заслуживает того, чтобы привести ее почти полностью.[296] Описав события Кровавого воскресенья (9 января 1905 года), когда царские войска открыли огонь по мирным безоружным рабочим, Горький сравнивает их с событиями последних дней: «5-го января 1917-го года безоружная петербургская демократия — рабочие, служащие, — мирно манифестировала в честь Учредительного собрания.
Лучшие русские люди почти сто лет жили идеей Учредительного собрания, — политического органа, который дал бы всей демократии русской возможность выразить свою волю. В борьбе за эту идею погибли в тюрьмах, и в ссылке и каторге, на виселицах и под пулями солдат тысячи интеллигентов, десятки тысяч рабочих и крестьян. На жертвенник этой идеи пролиты реки крови — и вот «народные комиссары» приказали расстрелять демократию, которая манифестировала в честь этой идеи. Напомню, что многие из «народных комиссаров» сами же на протяжении всей политической деятельности своей, внушали рабочим массам необходимость борьбы за созыв Учредительного собрания. «Правда» лжет, когда она пишет, что манифестация 5 января была сорганизована буржуями, банкирами и т. д. и что к Таврическому дворцу шли именно «буржуи», «калединцы».
«Правда» лжет, — она прекрасно знает, что «буржуям» нечему радоваться по поводу открытия Учредительного собрания, им нечего делать в среде 246 социалистов одной партии и 140 — большевиков.
«Правда» знает, что в манифестации принимали участие рабочие Обуховского, Патронного и других заводов, что под красными знаменами Российской с.-д. партии к Таврическому дворцу шли рабочие Василе-островского, Выборгского и других районов.
Именно этих рабочих и расстреливали, и сколько бы ни лгала «Правда», она не скроет позорного факта.
295
По чисто личным соображениям я даже сейчас не могу раскрывать суть этого плана.
296
Новая жизнь. 1918. 9(22) января.