Страница 123 из 143
Я переоделся, чтобы не отличаться от своих спутников. На прощанье чета стариков, не удержавшись от слез, подарила мне маленькую нательную иконку. Эта иконка — единственная вещь, которую я взял с собой, покидая Россию. Сердце мое разрывалось от печали, и я ничем не мог отплатить им за их доброту. Денег они бы не приняли, у меня не было даже возможности спасти их от возможных последствий оказанного мне теплого гостеприимства. Мой спутник матрос Ваня возвратился на свой корабль.
Молодой Беленький, я, а также три или четыре солдата ехали в первых санях, за которыми следовали вторые с пятью солдатами. Никто не обращал на нас никакого внимания, ибо повсюду теперь было полным-полно солдат, дезертировавших с фронта. К месту назначения мы приехали ясной морозной зимней ночью. Несмотря на угрозу Советского правительства строго расправиться с теми, кто окажет мне помощь, мои спутники были в превосходном настроении. Они проявляли ко мне подчеркнутое внимание, словно стремясь успокоить и ободрить. Прожив со мной целую неделю, Беленький на несколько дней уехал в Петроград, а по возвращении предложил перебраться поближе к городу. Мы снова уселись в сани, держа наготове ружья и гранаты, но при этом распевая армейские песенки и не переставая шутить и смеяться.
Неожиданная неприятность поджидала нас на окраине Новгорода. Беленькому дали неправильный адрес, и мы подъехали к дому, оказавшемуся штаб-квартирой местного Совета. Со всей возможной поспешностью мы кинулись прочь, двинувшись в противоположном направлении, пока не отыскали нужного дома, в котором, как выяснилось, размещался приют для душевнобольных. Мы въехали прямо во двор и остановились у женского отделения, где проживал директор заведения. Мы вошли в дом вдвоем с Беленьким. Нам хотелось по возможности произвести наилучшее впечатление. Директор, которого предупредили о нашем приезде, сердечно приветствовал нас и предложил обоим гостеприимство, однако Беленький поспешил вернуться к своим сотоварищам, и мы остались с доктором одни. С первых слов он попросил меня ни о чем не тревожиться. Когда я поинтересовался, есть ли повод для тревоги, он сказал: «Видите ли, я почти не бываю здесь днем, а дверь никогда не закрывается. Время от времени сюда заходят сестры и многие другие из больничного персонала. Но при вашем нынешнем облике никто не признает вас. Впрочем, больничный персонал безо всякой симпатии относится к большевикам. Это — хорошие люди».
Шесть дней провел я в больнице, не испытывая никаких неудобств. У директора была превосходная библиотека, и он получал все газеты. День я посвящал чтению, а по вечерам мы с ним беседовали.
Вскоре, как всегда неожиданно, вновь появились мои друзья, чтобы отвезти меня дальше, до следующей остановки. Директора дома не было, когда вошел Беленький и кратко бросил: — Едем. Сани уже ждут.
— Куда теперь? — спросил я.
Он рассмеялся.
— Поближе к столице. Какое-то время поживем в поместье около Бологого.[293]
Стояло солнечное зимнее утро. Лошади бежали резво, сани плавно скользили по укатанной колее.
В полдень мы решили отдохнуть в каком-нибудь укромном спокойном местечке. На окраине одной из деревень нам приглянулся постоялый двор. Пожилая хозяйка провела нас в самую лучшую из комнат. Там было тепло и уютно, а на стене над диваном висела литография с моим изображением. Положение было настолько комичным, что мы разразились смехом и долго не могли остановиться. Хозяйка с удивлением смотрела на нас, видимо, не имея ни малейшего представления о том, кто я такой, и когда мы наконец перестали хохотать, спросила, с какого мы фронта. Обед, которым она накормила нас, был превосходен. Усевшись снова в сани, мы опять стали смеяться и кто-то сказал: «Представляете, она так и не поняла, в чем дело. Ей и в голову не пришло, кто вы есть на самом деле, и отнюдь не из-за бороды, которую вы отрастили».
Доставив меня в поместье вблизи Бологого, мои друзья в тот же день уехали. На обратном пути они остановились на том же постоялом дворе. Хозяйка была рада вновь увидеть их и шепотом спросила:
— Он в безопасности?
— Да, бабуся, — ответил один из моих друзей. И тут она перекрестилась.
Поместье было довольно большое, дом со всех сторон окружал густой лес. Мы остановились на поляне у охотничьего домика, откуда виднелась лишь крыша центральной усадьбы. В домике были две комнатушки. В большой стояла железная печка, в углу лежала охапка поленьев. Кроватей не было, но зато в избытке соломы. Мы разожгли в печке огонь, вскипятили в огромном чугунке воду и заварили чай. Затем с удовольствием улеглись на соломе. На следующий день Беленький пошел в центральную усадьбу повидаться с хозяевами, которые рассыпались в извинениях. Они ожидали нас несколькими днями позже, а потому не в полной мере подготовили охотничий домик. В дом они пригласить нас не рискнули, опасаясь слуг, а также многочисленных гостей, приехавших к ним на Рождество. После этого к нам проявили максимум внимания и в этом охотничьем домике мы чувствовали себя превосходно. Мне дали лыжи, и я прошел на них немало километров по лесным тропам. Дни стояли холодные, но кристально ясные и солнечные.
В канун Рождества наши хозяева прислали для нашего стола роскошное угощение. А на Новый год, последний, который я провел в России, хозяева пригласили нас к себе: им удалось на день отправить из дома всю прислугу.
На следующий день мне предстояло выехать в столицу. Беленький объявил, что отправляться надо без промедления. Рассказал, что центральные комитеты антибольшевистских социалистических партий высказались против проведения вооруженных демонстраций в день открытия Учредительного собрания и предложили организовать в его поддержку лишь сугубо мирные манифестации.
Положение сложилось весьма абсурдное. Лозунг «Вся власть Учредительному собранию» потерял отныне всякий смысл. Для законно избранного Учредительного собрания было абсолютно невозможным сосуществование с диктатурой, которая отвергала саму идею народного суверенитета. Учредительное собрание имело смысл лишь в том случае, если бы оно получило поддержку правительства, признающего его как верховную политическую власть.[294]
К концу 1917 года в России такого правительства уже не было. Лозунг «Вся власть Учредительному собранию» звучал теперь лишь как объединяющий призыв для всех сил, готовых продолжить борьбу с узурпаторами.
По причинам, которых я в то время не знал, «Комитет защиты Учредительного собрания» оказался неспособным вести эффективную борьбу. При всем при этом, говорил я себе, даже если Учредительное собрание обречено на гибель, пусть оно выполнит свой долг перед народом и страной, уйдя со сцены с достоинством и оставив людям нетленный дух свободы.
Предполагалось, что я сяду в ночной московский поезд, который останавливался в Бологом в 11 вечера. Поезда были в то время всегда переполнены, вагоны дышали на ладан, освещения, особенно в купе третьего класса, практически не было. Мне сказали номер вагона, где уже находились мои сторонники, я должен был забиться в угол купе и постараться не привлекать к себе внимания. На вокзал мы прибыли вовремя и в ожидании поезда, который опаздывал, стали расхаживать вдоль платформы. Меня по-прежнему сопровождали вооруженные гранатами люди, однако мы настолько привыкли к такой форме существования, что уже не думали о мерах предосторожности и довольно громко разговаривали. Неожиданно один их моих ангелов-хранителей подошел ко мне и прошептал: «Будьте осторожны. За вами следят железнодорожники с другой стороны платформы. Посмотрите, они идут за нами». Мы замолкли. Группка железнодорожников перешла с московской платформы на нашу и направилась прямо к нам. У всех пронеслась одна и та же мысль: все пропало. Однако подошедшие сняли в знак уважения фуражки и сказали: «Александр Федорович, мы узнали вас по голосу. Не беспокойтесь, мы вас не выдадим!» Так удвоилась моя личная охрана! После этого все пошло как по маслу. Прибыл поезд, нам удалось втиснуться в нужный вагон, почти не освещенный. Безо всяких происшествий мы доехали до Петрограда, где извозчик доставил нас по условленному адресу.
293
Крупная железнодорожная станция на полпути между Москвой и Петроградом.
294
Я довольно часто высказывал эту точку зрения тем людям, с которыми встречался, находясь в подполье.