Страница 71 из 113
— Наконец-то мы их сбили.
— Со мной, генерал, и дальше пойдем вперед.
Шкуро был исполнен гордой уверенностью в своем герое-атамане, вожде Кубанского казачества. Он всю Ингушетию утихомирит, и на Москву пойдет победным маршем, и нет другого такого командира у Деникина. Приказав подать коня, Шкуро вместе с конвоем легкой рысью поскакал вперед, к аулу. Оттуда изредка еще постреливали и жужжали-посвистывали на взлете пули. Убитые ингуши лежали головой вперед. Ни один не повернулся спиной к бою. И пулеметчик у камня лежал, вытянув руки вперед, к своему пулемету, которого не было на месте — его утащили, как трофей. Пленных, можно сказать, не оказалось. Два казака с обнаженными шашками вели одного старика-ингуша. Тот был без шапки, на узком черепе торчала грубая седина, глаза злобно посверкивали.
— И чеченцы такие же, — сказал Шкуро ординарцу. — С ними с той стороны Покровский бьется.
Старик был шагах в двадцати от генерала, когда этот ингуш, пригнувшись, волком кинулся на левого конвоира, мгновенно вырвал у него из руки клинок и рубанул казака по голове, затем по-звериному быстро, скачками, побежал по тропе, ведущей в кустарник. Его догоняли, шашки тянулись к его голове, но Шкуро скомандовал:
— Стой! Не троньте его. Он — мой пленник.
— Как же это? — возмутились казаки. — Он же нашего Мишку рубанул. Голову разнес. Не выживет, видать, Мишка…
— Я понимаю вас, казаки, но и вы меня поймите, — объяснился генерал. — Этот старый ингуш защищает свою землею. Он решил бороться до последней минуты своей жизни. Не захотел быть пленником. Решил лучше погибнуть и хоть одного самого своего врага зарубить. Он и всем нам пример. Показал, как и ад о защищать свою родную землю.
— Верно батька Шкуро говорит, — поддержал генерала степенный пожилой казак. — Живи, геройский старик.
Ингуш все понял, подошел к Шкуро, прижал руку к сердцу и низко склонился перед ним.
— Благодарю, русский генерал, — сказал старик. — Пусть Аллах пошлет тебе славу на земле.
— Понимаешь по-русски?
— Понимаю — век рядом живем.
— Не живете, а воюете.
— Нашу землю отняли. Воюем за нее. И ты пришел воевать.
— Нет. Я пришел установить мир. И тебя, старик, посылаю к твоим людям, к твоему народу в Назран. Скажи им, что мы не хотим с вами воевать, а хотим договариваться. То, что ваше — отдадим. Пустите нас в Назран. Мы придем, как гости. С подарками.
К вечеру в Ингушетии наступил мир. Казаки вошли в Назрань, генерал Шкуро въехал на бронепоезде «Генерал Алексеев». Его встречали с почетом, и вечером, за ужином в своем вагоне, он с сочувственным высокомерием оглядывал своих соратников — разве смогли бы они без него идти по всему Северному Кавказу и везде побеждать. Пил французский коньяк, и с каждым оскалом прибывало уверенности, что и Грозный он возьмет. Однако еще до окончания ужина дежурный адъютант принес расшифрованную телеграмму из Ставки:
«Грозный взят Покровским. Приказываю 1-ю Кубанскую казачью дивизию под вашим командованием передислоцировать на Донской фронт в район Ростова. Погрузку в эшелоны начать немедленно.
Наверное, он бы не стал заезжать в Екатеринодар, но остановив поезд в Кисловодске, посетил князя Воронцова-Дашкова. Его дом-дворец был разгромлен и разграблен, и князь с женой решили на время ремонта выехать в кубанскую столицу. Сын бывшего кавказского наместника, бывший командир Кабардинского полка, крепкий мужчина лет пятидесяти, а молодая жена манерами похожа на играющую девочку. Человеку, подарившему тебе пять миллионов, не отказывают, и Шкуро пригласил князя и княгиню в свой салон-вагон. Вот и пришлось в Тихорецкой передать эшелоны Шифнеру, а свои вагоны повернуть на Екатеринодар.
На вокзале генерала Шкуро встречали представители Кубанской Рады, офицеры, казаки, восторженные екатеринодарцы. Он удивлялся: кроме него нет героя гражданской войны, нет вождя Кубанского казачества. Не Деникин же с Романовским, сидящие над картами. И не Врангель, заболевший тифом. Сквозь толпу продрался журналист из газеты «Свободная речь», успевший в своем блокноте набросать начало статьи:
«Кубанский герой в центре всеобщего внимания. Моложавый, коренастый, словно вырубленный из одного цельного куска, энергичный, живой и подвижный, будто сотканный из одних нервов и мускулов, он одному пожимал руку, с другим целовался, обнимался с третьим, а с четвертым перебрасывался веселым словцом, щедро пересыпая свои приветствия сочными, пряными шутками и громким смехом.»
— Ваше превосходительство, прошу вас несколько слов для газеты «Свободная речь». Какова обстановка на Кавказском фронте?
— Кавказский фронт закрывается. Мои войска полностью разгромили Одиннадцатую армию красных и восстановили порядок в. Осетии, в Кабарде и в Ингушетии.
— Как к вам относятся ингуши?
— Теперь очень хорошо, — ответил генерал с улыбкой победителя. — Правда, после того, как я сжег у них три аульчика. Выразили полную готовность к сотрудничеству и оказывают нам свое содействие.
— Каково настроение в войсках?
— В моих частях — блестящее.
— Примете ли вы участие в работе Краевой Рады?
— Нет, не могу. Моя дивизия направлена на Дон. Мой штаб уже в Ростове.
— Как вы смотрите на будущее?
— Очень просто. Кончили воевать на Кубани — пойдем на Москву.
Рядом с генералом, лихо отвечавшим газетчику, стояла любящая супруга Татьяна Сергеевна, слушала мужа не только с восхищением, но и с некоторым удивлением: он становится известным всей России героем. Впрочем, она не очень удивлялась: всегда чувствовала, что судьба ее должна быть особенной, и в мужа поверила после его первых успехов на воине. Теперь с ним приехали князь и княгиня, высшие аристократы России. Татьяна решила, что Нина Воронцова станет ее подругой и в скором будущем введет в московские и петербургские салоны. В супружеской постели была горячей и ласковой, шептала о своей неизбывной любви, говорила, что кроме него в ее жизни нет больше никого и ничего, и ему напоминала, что только она у него осталась: отец одной ногой в могиле, сестра Люба вышла замуж за старика американца и уехала с ним через Сибирь, и младший брат где-то исчез. Пьяный от водки и бабьих ласк, генерал, засыпая, растворялся в чудесных видениях, где и для всей России он был единственным и любимым.
На следующий день в Ставке Шкуро долго говорил с Романовским — главнокомандующий выехал на Дон, где все рушилось: казаки открыли фронт красным, с должности атамана Краснова снимали. Махно опять ходил под большевиками и вместе с ними наступал на Донбасс. Против него с трудом обороняется Дроздовская дивизия во главе с генералом Май-Маевским.
— Мы с Антоном Иванычем решили, что только ты, Андрей Григорьич, можешь помочь Маю отбиться от Махно. Твои казаки посильнее его мужиков.
— Иван Палыч, ты мне, как брат родной, — теперь Шкуро избрал такой тон с высшими начальниками. — Твой приказ — моя служба. Поеду — и этого Махно нет. Могу с ним и подружиться — за нас будет воевать. Могу и повесить.
— Ты его побей, разгроми. Смотри на карте: наступает на Бердянск и Волноваху. Но это карта. А по степям его тачанки с пулеметами носятся везде. Вот тут казаки в самый раз.
— Я тебе говорю, Иван Палыч, с Махно я покончу. Малость еще погуляю дома….
— Недолго, Андрей.
— Неделю мне даешь? Все! Через неделю я — в Ростове и иду на батьку Махно.
В Ростове Шкуро встретили с почестями, днем устраивали приемы и обеды, но он был озабочен поручением Тасиньки: княгиня Воронцова-Дашкова вся в золоте и брильянтах, а ей и надеть нечего. Жена героя-генерала должна блистать.
Маргарита Георгиевна перед отъездом в Москву оказалась в Ростове, и ей «посчастливилось» стать участницей, или, вернее, жертвой операции, проведенной Шкуро в ростовских второразрядных гостиницах. Она жила в такой гостинице, чтобы быть подальше от лишних глаз, опасных для ее путешествия через фронт. Вечером ужинала в ресторане. Несколько пар танцевали под небольшой румынский оркестр. Скрипки выводили модный «шимми» и вдруг…