Страница 67 из 113
«Деникину, Романовскому. Прошу разрешить срочно выехать в штаб для доклада о сложившейся обстановке на правом фланге.
Ответ пришел, когда Шкуро ужинал.
«Выезжайте с докладом по согласованию с Ляховым.
Согласование с Ляховым произошло в течение каких-нибудь двадцати минут в его вагоне на станции Киян.
Деникин теперь назывался «Главнокомандующий Вооруженными силами Юга России». Генералу Шкуро не удалось встретить Рождество дома — вагон Деникина стоял на станции Тихорецкая. В связи с планируемым направлением кубанских казачьих частей за пределы своей области сюда выехал штаб вместе с вновь избранной Радой. Эшелоны на север отсюда пойдут.
Шкуро даже не представлял такого успеха своего доклада. Научившийся убедительно говорить с казаками, он и генералов увлек. Деникин и Романовский останавливали, переспрашивали, требовали подробностей, выражали полное одобрение его действиям. Романовский, конечно, попытался зацепить его одним вопросом — почему не продолжили наступление и не взяли с ходу группу Казминвод. Ответ был подготовлен заранее: «Потому, Иван Павлович, что, когда поднимал восстание в тылу красных и громил Первую их дивизию, прорывая фронт на глубину тридцать верст, войска генерала Ляхова стояли на месте, даже не открывая огонь». Мог бы еще круче ответить, даже нагрубить обоим начальникам. Он же теперь генерал, а за его спиной — все кубанское казачество. Теперь еще и Махно, а это пол-Украины.
Доклад-рассказ происходил ночью, закончился крепким вином, и Шкуро сумел незаметно, потихоньку, будто с усталости и опьянения, перейти на «ты» с самим главнокомандующим: «Антон Иваныч, я тебе обещаю и Кавминводы, и Нальчик, и Владикавказ. Две недели, и все!..»
О Махно во время доклада не упоминал — приберег к случаю. Этот случай возник уже утром, на завтраке в вагоне Деникина, куда был приглашен и генерал Шкуро. На белоснежной скатерти разные закуски, икра, графины с желтоватой водкой, настоянной на лимонных корочках. За столом рядом с Деникиным вновь избран-вый атаманом Филимонов и тучный артистичный Романовский, рядом со Шкуро — искренне обрадовавшийся его появлению Кутепов и внешне остававшийся приятелем Покровский. С Кутеповым обнялись, поздравили друг друга с генеральскими погонами, напротив Деникина — длинный и сухой, как столб, Врангель, пытавшийся скрыть неизбывное высокомерие за аристократическими манерами. Святой Крест так еще и не взял, а сидит здесь.
Говорили о Донбассе и, кстати, о Махно. «Одни дроздовцы не смогут долго держаться, — сказал Деникин. — А без угла остаться нельзя ни в коем случае. И банды Махно совершают нападения на этот район. Против них нужна кавалерия. Прошу вас, Петр Николаевич, ускорить выполнение вашей операции у Святого Креста и передислокацию частей в Донбасс на помощь Май-Маевскому[49]». Врангель изящно утерся салфеткой и ответил, что он уже отправил туда артиллерийскую батарею полковника Колзакова.
Шкуро не видел за столом ни одного равного себе. Как боевой командир только Кутепов хорош, но, конечно, народным героем ему-не стать. А остальные… Так. Люди в погонах. Только в штабах сидеть. Но Кутепову надо помочь. Победоносный генерал и народный герой должен это сделать. И он решился.
Раньше в подобных застольях приходилось держаться, чтобы оставаться трезвым, теперь он не только пил вволю, но еще и притворился совершенно пьяным. Сидел, склонившись над тарелкой, растрепав давно нестриженую шевелюру, искоса наблюдая за происходящим. Завтрак закончился, некоторые уходили, другие — группками продолжали громкие разговоры. Рядом с Деникиным уселся Врангель и доказывал главнокомандующему что-то свое. Едва он поднялся и, попрощавшись, направился к выходу, как Шкуро, нагнувшись, шагнул к Деникину.
— Антон Иваныч, слушай меня: только Саша Кутепов спасет Донбасс. Самый боевой твой генерал в Новороссийске отдыхает — это же не дело. Дай ему корпус, и туда. Обещаешь? Я тебя прошу, а то и… Мы ж с Нестором Махно можем всю Россию пополам разделить.
Деникин дружески улыбался, слушая генерала, затем посерьезнел и сказал:
— Мы с Иваном Павловичем уже обсуждали этот вопрос и, по-видимому, в ближайшее время примем решение.
Когда остались вдвоем с Романовским, Деникин сказал:
— Вы не надейтесь, Иван Павлович, что я изменю свое решение о Шкуро. После взятия Москвы я повешу его на Красной площади.
Черны, страшны, невыносимо безмолвны московские зимние ночи. Не цокают копыта по занесенным снегом мостовым, не звенят остановившиеся осенью трамваи, не тарахтят автомобили. А когда-то давным-давно, то есть три-четыре месяца назад, сияло и шумело кавказское лето, и смертельные выстрелы превратились в торжественные салюты в честь счастливой любви. Тогда пришла не случайная эротическая забава, а истинная, лермонтовская любовь под лермонтовским небом. И такая любовь вдруг обернулась непосильно тяжкой ношей, унылыми, даже ненавистными заботами.
Появилось новое слово «жилплощадь». Для них это понятие означало большую комнату с прихожей, кухней и прочим в крепком каменном доме, реквизированном у какого-то купца. Уютный переулок у Разгуляя, но… После смерти ее матери остались вдвоем, однако он спал на диване у двери, а Лена — за ширмой на роскошной кровати с шариками на спинке и периной — шестой месяц беременности. Бессонными ночами размышляя об ужасе жизни вообще и о нелепости брака в частности. Ведь знают люди, как трагически коротко счастье любви — несколько месяцев, точнее, один месяц, медовый. Знают и идут на этот каторжный брак, чтобы всю жизнь лгать, лицемерить, притворяться, изворачиваться.
Ее лицо припухло, покрылось бледной синевой, стало некрасивым — почему-то выделился большой нос. Истерики, слезы, рвота, ночной горшок, этот живот, похожий на какой-то болезненный нарост. Взгляд всегда ненавидяще требовательный. Такие же разговоры:
— Ты же знаешь, что мне нужно молоко и жиры? Хочешь, чтобы и я умерла с голода, как мама? Почему до сих пор не идешь к Луначарскому? Он должен тебе выписать молоко и жиры?
— Лена, ты что? Какой голод? У нас паек высшей категории.
— Это конина высшей категории? Зачем ты увез меня из Пятигорска? Там все можно купить в десять раз дешевле. И никаких белых. Я читаю газеты. Красные побеждают на всех фронтах.
Даже некоторое злорадство испытал, когда в «Правде» прочитал ей, что войска Каспийско-Кавказского фронта по стратегическим соображениям временно оставили Кавминводы и Святой Крест.
— Зачем ты мне это читаешь? Чтобы я волновалась, плакала?
И потом, конечно, началась истерика.
Светало поздно, и не радовал приход уныло суетливых, бессмысленно утомительных дней. В редакцию идти через весь город пешком на Тверскую. Улицы в сугробах, озлобленные, не замечающие друг друга люди идут по тропинкам, протоптанным на тротуарах. В редакции, В большом доме на углу Гнездниковского, немного оттаиваешь — приближаешься к миру, где читают и пишут. Поговоришь о новом стихотворении Маяковского «Левый марш», о манифесте имажинистов, объявивших о ранней смерти футуризма, прожившего всего десять лет, но главные разговоры все-таки о пайках, о ценах на Сухаревском. Чтобы не умереть с голода, требуется в месяц не менее пятнадцати — двадцати тысяч на человека, а если молоко и жиры, то еще столько же. А где их взять? За гроб для тещи Михаил заплатил пять тысяч. Можно было бы похоронить за пятьсот в сменном гробу, который дается только до могилы — хоронят в тряпье, а гроб передают следующему, — но Лена устроила истерику, и пришлось собирать деньги у друзей и родственников.
Часок радости можно выкроить, смирившись с очередной истерикой и добравшись до Морозовского особняка в Пролеткульт на поэтический вечер. Такое ужасное время, и такие стихи: «Вот оно глупое счастье с белыми окнами в сад…» Конечно, глупое, но…
49
Май-Маевский Владимир Зенонович (1867–1920) — генерал-лейтенант (1917). С декабря 1917 г. — начальник 3-й пехотной дивизии Добровольческой армии; в мае — ноябре 1919 г. — командующий Добровольческой армией. В конце 1919 г. отстранен от должности. Умер в Севастополе во время эвакуации.